— А ты все молча сносишь, — говорит Клод лежащему на полу человеку.
— Я ослеп от солнечного удара, — говорит Ио, лицо искажено гримасой боли, другой, свободной рукой он крепко хватает Жанну за щиколотку.
— А вот и его солнце, — поясняет Тилли.
— Впервые слышу, чтобы это так называлось, — удивленно говорит дядя Антуан. Тетя Лотта стоит рядом и гладит против шерсти голову Тилли.
Все предсказали звезды. Клод мог бы сам угадать минуту, когда это случится. Сжав железной рукой, Ио заставляет тетю Жанну пошатнуться, теряя опору, она пинает его в обтянутое подсолнухами бедро, он, коротко вскрикнув, роняет ее на пол, прямо на отца. Жанна сопротивляется, машет руками и ногами, но потом, побежденная, задыхающаяся, побарахтавшись еще немного, утомленно вытягивается, прижимаясь к Клоду. Отец надевает ей на голову нейлоновое облачко.
— О, мои трусики! — восклицает тетя Жанна, и, пока она стягивает их с волос, тетя Лотта вдруг падает вперед, на стол. Звенят разбитые бокалы, а в дверях возникает Джакомо, кричит:
— Хватит уже, ну хватит, наконец!
Тетя Натали, очнувшись, удивленно говорит:
— Джакомо!
— Эй, Джакомо, давай сюда, парень! — кричит дядя Антуан.
— Куда — сюда? — визжит Тилли, потом вдруг наступает молчание. Опираясь на локоть, Ио приподнимается, потирает прижатую руку, берется за ножку стола, чтобы встать, но Джакомо, схватив бутылку бордо, поднимает ее над головой, как дубинку, винная струйка окрашивает манжеты, светло-серый рукав, ноги его дрожат.
— О sole mio[148], — говорит Тилли, но семейство Хейлен, уже сплотившееся воедино, не реагирует на ее восклицание. Сейчас чужак угрожает им всем, ведь Ио — один из них. Тетя Жанна разглаживает складки пледа, точно на ней английский костюм, а стоит она в приемной пастора. В тишине особенно резко звучит ее голос:
— Ты где был? Я думала, ты давно уже дома.
Джакомо чуть-чуть опускает бутылку, слушает ее разглагольствования.
— Мы беспокоились, потому что не знали… Ты уже ел? Еще осталась баранья нога с тушеной капустой…
— Я не ем баранины, — неуверенно мямлит Джакомо.
— Еще есть бисквиты.
— Жанна, — говорит Джакомо, ставит на стол бутылку и снимает с ее головы черные трусики.
— Я хочу уйти, Джакомо, уйти сейчас же, — запинаясь, произносит Жанна; Клод возмущен, под его недоверчивым взглядом она прямо купается в уничижении, беспомощности, нежности, покорности. А я не покорюсь, тетя Жанна, нет, не покорюсь. Он хочет рассмеяться, но у него ничего не выходит. Он опять один.
Ио отряхивает голые колени от пыли. В пустом желудке Клода что-то искрит. Он пощелкивает кончиком языка по нёбу: тс, тс. Потом легонько тянет спящую Натали за вьющуюся прядку сальных волос.
— Тетя, — шипит он, постукивая двумя пальцами по полной, в жирных складках, щеке тети Натали, по влажному лбу, по скулам. Тетя Натали коротко всхрапывает, вскидывается, пробуждаясь, по ее подбородку тянется ниточка слюны.
— Что? — вздрогнув, спрашивает она.
— Вот посмотри-ка, — говорит Клод.
— Оденься, — просит Джакомо и, поставив бутылку с бордо подальше от края стола, смотрит на нее. Битва даже не начиналась, а она уже проиграна смуглым рогоносцем, которого жена обманывала не где-нибудь, а именно здесь, обманывала вместе со всем своим родом — с Хейленами. Опера кончилась, а тенор так и не посмел запеть. Опустившись на стул, он говорит: — Я никому об этом не скажу.
— Поосторожней, Джакомо, — говорит тетя Натали.
— Не беспокойся, Натали. И все-таки я должен всех — и Вас в том числе, Ваше преподобие, — от души поблагодарить. И если Матушка нас видит…
— Никакая она тебе не Матушка, — говорит Клод.
— Молчи, — рявкает отец.
— Дайте ему высказаться, — произносит Ио. Он встал и теперь стоит перед всеми, сияя солнечными красками своих попугаев и цветов, с искривленными пальцами в сандалиях, он снова судия. Клод прижимает к лицу носовой платок, еще хранящий живительный запах амилнитрита, и, делая вид, что сморкается, глубоко втягивает в себя этот запах, но все напрасно — в его мозг проникает лишь слабый запах табачного дыма, а в уши входят чубуки ветра.
Прямо перед ним стоит Фелина с шотландским пледом вокруг бедер, с приближением дня ей нужно вернуться к себе в гроб, где упокоится наконец ее насытившееся тело, у нее красные воспаленные веки и надутые губки.
— Джако, — говорит она, зажав под мышкой свои трусики, и поворачивается к Клоду голой, незащищенной спиной, и теперь ему хочется вонзить зубы в эту гладкую, золотистую кожу. Клод не в силах долго смотреть на эту спину.
— Повернись, тетя.
— Это они во всем виноваты, — говорит тетя Жанна. — Они заставили меня это сделать.
— У тебя всю жизнь кто-нибудь другой виноват, — говорит Джакомо.
Клод поворачивается к отцу.
— Стаканчик? — И они вместе выпивают, Клод глотает прямо из бутылки кальвадос, обжигающую перегоревшую жидкость, от которой стучит кровь в висках и горит гортань. Я тут ни при чем.
— Тетя Жанна собирается бай-бай, — говорит Клод.
Ио говорит:
— Подожди минутку, Жанна. И ты тоже, Джакомо.
Можно верить или не верить — Клод чувствует спазм в желудке, даже не смеется, когда супружеская пара усаживается рядышком на диван. Над головой Джакомо, который все еще не смеет поднять глаза на семейство, висит блузка Тилли, как вымпел, на раме картины, изображающей Его — длинноволосого человека в белой хламиде, лежащего ничком на Горе олив. Клод снова включает транзистор — ничего не передают, кроме немецкого мужского хора, Ио наполняет бокалы. Когда он подходит к обоим мужчинам (так видит эту картину Клод, он и Альберт, его отец, двое по-братски пьющих мужчин, которым сам черт не брат), они быстро выпивают и подставляют свои стаканы противно улыбающемуся кравчему. Потом Ио хочет разбудить Натали, но семейство не позволяет.
— Чтобы ее поднять, — говорит Ио, — нужен немалый труд.
— Домкрат нужен.
— Нет, кран.
— Сейчас-сейчас.
— Я бы выпил стакан чистой воды, — говорит Джакомо.
— Воду любят лягушки, — кричит Антуан.
Жанна белая как мел. Клоду тоже не по себе, он прислонился к отцу, а тот, неповоротливый, потный, выговаривает:
— Послушай, если тебе невмоготу носить свою шкуру, отдай ее собаке.
— Хорошо сказано, Бертье.
— Ну, кто сыграет со мной? По франку за очко.
— Нет, играть в карты вам больше нельзя! — Это голос тети Лотты.
Глаза у Клода слипаются, сквозь веки он чувствует то ли солнечные лучи, то ли свет полицейского прожектора, направленного прямо на него. Или — он не в силах сопротивляться — это опять все тот же кабинет в клинике, с белым светом лампы, где он…
Дядя Антуан:
— Бабушка господина Альберика, того, что держит молочную ферму, так вот, она играла в карты. В вист. «Я отыгралась», — говорит она. «Очень хорошо, — отвечают ей. — Давно пора». Смотрят: черт побери, а она уже мертвая. Сидит в своем кресле.
Тилли рассказывает про дедушку, который пошел с газетой в уборную, там они его потом и нашли, он уже окоченел, а что вы хотите, у него ведь желудка почти не было.
— Матушка, — говорит Альберт, и Клод, снова прижавшись к боку отца, слышит его голос, гулкий и дрожащий, словно под сводами грота, — за неделю до смерти видела птиц. А птиц-то никаких не было.
— Я вижу птиц, — говорит Клод, сейчас его вырвет, хорошо бы в карман куртки этого Схевернелса, но отец уже давно снял куртку, его любимый папа рядом с ним, он не хочет, не станет, не смеет испачкать эту куртку. Клод приваливается спиной к стене, стягивает оставшееся каучуковое ухо и засыпает.
В комнате темно и тихо, он просыпается оттого, что кто-то с ним заговаривает, с ним одним. Это Ио, на нем темно-синий шелковый домашний халат английского покроя, Клод видит этикетку — желтый квадратик со словом «Squire» на поднятом воротнике. Подсолнухи, зеленые и желтые птицы канули под синий шелк, Ио, скрытый тенью, сидит за столом, как доктор в кабинете клиники, не хватает только яркого света.
— Что?
Клод опять не разобрал, что ему сказали.
Ио повторяет:
— Post coenam stabes. После обеда нужно стоять.
— Конечно, — говорит Клод. — А где мой отец?
— Спит на диване. Жанна и Джакомо уехали домой. Все отдыхают.
— А ты нет?
— Я нет.
— Вот и хорошо.
Ио помогает ему встать, комнату более или менее прибрали (кто? Тилли?). Клод плетется следом за Ио, мимо статуи Терезы из Лизье[149], мимо Священного Сердца[150], в кабинет наверху слева, где Ио, подтолкнув, укладывает его на потертую кожаную софу, над которой висит полка с длинным рядом книг в одинаковых переплетах.
— Я здесь один не останусь, — говорит Клод.
