поскольку ежедневно тренировался физически, в связи с чем можно упомянуть, что существует следующее живое краткое описание императора: он стоит на гимнастической площадке, обнаженный, если не считать набедренной повязки, и громко поет, выполняя свои упражнения. Из страха навредить своему голосу он был вынужден соблюдать умеренность и вести очень размеренный образ жизни, поэтому более поздние истории о его оргиях и дебошах можно отмести, ибо они совершенно не соответствуют рассказам, как он заботился о себе, о его прекрасном здоровье и о том, как много и тяжело ему приходилось трудиться.
И все же не мешает вспомнить один факт, который показывает нам Нерона того периода в необычном свете. Как уже указывалось, в те дни существовал обычай, особенно характерный для Греции, когда светский мужчина заявлял о своей любви к какому-нибудь красивому юноше, которого он начинал повсюду брать с собой, куда бы ни шел. Будучи молодым человеком, Нерон заигрывал с этим отклонением, потому что хотел соответствовать моде, но его любовь к Акте, а затем к Поппее поставила для него крест на любых подобных тенденциях. Однако теперь, следуя какой-то странности его натуры, мужские инстинкты Нерона сместились в сторону, освященную этим греческим обычаем, и он начал щедро изливать свои чувства на юношу по имени Спор, который внешне так сильно напоминал ему Поппею, что Нерон называл его Сабиной, вторым именем Поппеи. Впрочем, возможно, странность заключалась не столько в натуре Нерона, сколько в физических особенностях самого Спора, поскольку есть свидетельства, позволяющие предположить, что он был гермафродитом и определенно не имел органов, присущих мужчине. Одна из придворных дам новой императрицы Мессалины, некая Кальвия Криспинилла, присматривала за этим мальчиком и заботилась о его обширном гардеробе. Этот факт можно считать либо указанием на то, что поначалу он был просто своего рода декоративным дополнением либо свидетельством склонности императора к сексуальным странностям. По слухам, Нерон заключил со Спором фиктивный брак и устроил по случаю этой церемонии празднество, на котором его друзья поздравляли невесту-мальчика и произносили традиционные пожелания, чтобы этот союз был благословлен потомством. В связи с этим можно упомянуть, что некий мужчина, которого спросили, что он думает об этой свадьбе, ответил: «Жаль, что его отец не удовлетворился такой же женой».
В то время как император таким образом гастролировал по Греции, традиционалисты, что было совершенно неизбежно, начали готовить против него очередной заговор. По сообщениям императорских агентов, лидерами заговора были два брата: Скрибоний Руф, Скрибоний Прокул – оба на тот момент прокураторы западных провинций – и генерал Корбулон, прославившийся своими победами на Востоке. Нерон отправил всем троим приказ явиться к нему в Грецию. Два брата, как только узнали, что их выдали, не дожидаясь приема у императора, покончили с собой. Корбулон какое-то время находился под подозрением, но свидетельства против него были такими неопровержимыми, что, как только он прибыл в порт Коринфа, Нерон сразу же отправил ему сообщение, предлагая в качестве привилегии выбрать способ смерти. Получив его, Корбулон тут же заколол себя, произнеся по-гречески слова, которые в переводе означают: «Так мне и надо». Впоследствии эти слова вызывали вопрос, что он имел в виду. Было ли это признанием вины или того, что глупо было отдавать себя в руки Нерона, или Корбулон выражал сожаление, что не убил Нерона намного раньше? Лично мы думаем, он хотел сказать, что сам виноват, что ввязался в какой-то незрелый заговор или что приехал в Грецию по приказу Нерона, вместо того чтобы спасти свою жизнь, без промедления подняв восстание.
Осень 67 года застала императора в Коринфе, где он начал рытье канала через перешеек, чтобы сократить путь, который приходилось проделывать вокруг побережья Спарты кораблям, шедшим с Востока на запад Греции. Однако эта работа осталась не завершенной ни Нероном, ни его преемниками, и канал был построен только в 1893 году.
28 ноября, завоевав награду на Истмийских играх, проходивших в Коринфе, Нерон, разгоряченный, восторженный и сияющий от удовольствия, вышел на сцену и объявил, что жалует «свободу» всей Южной Греции, иными словами – Пелопоннесу и Ахее. Эта «свобода» соответствовала тому, что сегодня назвали бы статус доминиона, а именно – право страны контролировать свои дела в рамках империи. До сих пор ни одна территория такого большого размера не получала этого статуса, он предоставлялся только некоторым городам. Однако Нерон любил греков и хотел выразить им свою признательность за тот прием, который они ему оказали, и за то, как аплодировали его пению. Поэтому сделал такой беспрецедентный шаг, чем сильно напугал консервативных римлян. Очаровательная маленькая речь, которую Нерон произнес по этому случаю, сохранилась. Вот она: «Нежданный дар, народ Греции, приношу я тебе – хотя, возможно, ничто не может считаться неожиданным от такой щедрости, как моя, – столь необозримой, что у тебя не было надежды попросить о ней. Если бы я сделал этот дар, когда Эллада была в расцвете, то, возможно, гораздо больше людей смогли бы воспользоваться моей милостью. Но не из жалости, однако, а по доброй воле я делаю сейчас это благодеяние и благодарю ваших богов, чье пристальное провидение всегда испытывал как на море, так и на суше, за то, что они предоставили мне возможность столь великой милости. Другие императоры даровали свободу городам, один Нерон даровал свободу целой провинции».
Естественно, что собрание пришло в неописуемый восторг, и вскоре Нерон действительно был обожествлен греками как «Зевс, Наш Освободитель». На алтаре Зевса в главном храме города они начертали слова: «Зевсу, Нашему Освободителю по имени Нерон, во веки веков», в храме Аполлона установили его статую, назвали его «новое Солнце, освещающее эллинов» и «единственный любящий греков на все времена». Все это, конечно, было очень приятно, но Нерон предпочитал, чтобы его любили как артиста, а не как грекофила.
Его отношение к собственному пению поразительно ярко проявилось в письме к Гелиосу, которого он оставил «вице-королем» в Риме и который предупреждал Нерона, что должен вернуться назад. «Несмотря на то что сейчас, – писал он, – все твои желания и надежды направлены на мое скорейшее возвращение, тебе определенно было бы лучше говорить и надеяться, чтобы я вернулся с репутацией, достойной Нерона». Речь идет о его репутации как музыканта. Он не мог понять, как Гелиос или кто-то еще может считать, что государственные дела важнее, чем его обязанность петь для своего народа, а императорская корона прекраснее, чем венок победителя в пении. Нерон не сознавал всю серьезность недовольства, охватившего Рим, в особенности недовольства, вызванного плохим управлением и несправедливостью Гелиоса. И когда
