Когда я ставлю на пол свой мешок, выкатываются две хлебные корки, и их вид заставляет меня передумать. Если я выступлю против этих головорезов, они могут начать драку, поскольку я одета как парень. И тогда плакало мое представление, и с Джейми я тоже могу попрощаться.
Винк расправляет сбившуюся куртку, грозно хмурясь в сторону обидчиков.
— Линялые лохмы.
— Тупые яйцеголовые, — ругается Олли на кантонском, и с его лица исчезает даже намек на дружелюбие.
— Идем, парни. — Я закидываю мешок на плечо. — У нас есть дела поважнее.
На этом мы гордо удаляемся.
— Так как вы познакомились? — спрашиваю я, откровенно пытаясь отвлечь их.
— Мы оба сбежали из дома, — говорит Олли. — Тао увидел, как мы побираемся в доках гавани Виктории.
— А почему вы убежали?
Олли пожимает плечами.
— За мной присматривали чужие люди. Вряд ли они даже заметили, что я ушел. У Винка был отец, но…
Винк снова начинает сверкать глазами, и его щека опять дергается.
— В общем, — торопливо продолжает Олли, — Тао попросил капитана Пибста взять нас юнгами, и тот взял, но потом у нас в Суэцком канале сломался винт. А затем «Атлантическая паровая компания» приняла нас на работу, и так мы встретили остальных «узкоглазых».
Я морщу нос.
— Почему вы называете себя узкоглазыми?
— Бо кидался в драку всякий раз, когда кто-нибудь называл одного из нас узкоглазым. Поэтому Джейми стал называть нас узкоглазыми, чтобы позлить его. А затем это стало шуткой.
Мне не удается сдержать улыбку, пусть даже я ужасно зла на Джейми. Он знает, как вытащить кота из мешка, не оцарапавшись.
Однажды мы видели, как один джентльмен предложил голодающему двухпенсовик, чтобы тот купил себе пирог, но тот выбросил монету. Тогда Джейми поднял ее и сказал голодающему: «Сэр, у вас монетка выпала из кармана». Голодающий взял монету. Джейми понимал людей. Что до меня, я бы взяла два пенни и сбежала. Если тому джентльмену так хотелось накормить голодного, то вот она я.
Мы подходим к дальней лестнице и взбираемся по ней на полуют. Люди толпятся у перил, наблюдая за морской жизнью, текущей внизу. Свежий воздух, похоже, выдувает из мальчишек остатки плохого настроения.
На мостике тот же матрос в берете с острым козырьком стоит, расставив ноги и уперев руки в бока, и смотрит на море.
— Они вообще позволяют пассажирам подниматься туда? — Высокое расположение мостика делает его превосходной сценой, на которой даже пассажиры первого и второго классов смогут разглядеть нас с другой стороны стапель-палубы.
Олли смотрит туда же, куда я, и застывает.
— Нет. Это вотчина квартирмейстера.
— А Ква кусается, — добавляет Винк.
Тогда будем держаться от него подальше.
Мы спускаемся назад на стапель-палубу, где безопаснее — вне видимости с мостика на случай, если жонглирование здесь против правил. По крайней мере, она ближе к надстройке, где расположены прогулочные палубы для пассажиров первого и второго классов, из которых можно вытрясти порядочно монет.
Солнце отражается от воды, и блики бьют мне по глазам. Гуляющие обходят нас по широкой дуге, словно предчувствуя неприятности. Несмотря на всю прежнюю уверенность, сейчас меня сотрясает нервная дрожь. Что, если эта толпа сейчас не в настроении для развлечений? В отличие от Сент-Джеймского парка, здесь пространство ограничено. Люди частенько злятся на тех, кто берет на себя слишком много.
Что ж, пути назад все равно нет.
— Готовы, парни?
Винк и Олли вытягиваются в струнку, разместившись в паре шагов передо мной, с обеих сторон. У прогуливающихся неподалеку сузившиеся в подозрении глаза округляются от любопытства при виде того, как я достаю ананас из своего мешка.
Я выдыхаю и расправляю плечи. Затем поднимаю ананас.
— Добрый день, народ! Я — Валор, эм, Честный. — Мой голос срывается, но я заставляю себя продолжать. — Сегодня я хочу развлечь вас… — я перекидываю громоздкий фрукт с руки на руку, — жонглированием.
Несколько людей кидают на меня злобные взгляды, словно проклиная за то, что я прерываю их мирную послеобеденную прогулку, и я немного теряюсь. Но, по крайней мере, некоторые с верхних палуб смотрят вниз с любопытством. После того как все смогли как следует разглядеть ананас, я начинаю шустро перекидывать его с руки на руку, туда-сюда, туда-сюда.
— Когда речь идет о жонглировании, я лично считаю, что качество важнее количества.
Эти слова вызывают смех, и я чувствую, как расслабляются мои конечности. Как только смех стихает, я ставлю ананас на голову, держа его обеими руками.
— Мой батюшка, упокой Господь его душу, говорил, что вся жизнь — это хождение по канату, и чем лучше ты жонглируешь, тем легче будет жить. — Медленно я отпускаю сначала одну руку, потом другую. Корабль кренится, но я двигаюсь вместе с ним, не давая ананасу упасть. — Конечно, жонглировать посреди океана ему не доводилось.
Еще смех. Хорошо. Ба всегда говорил, что будь ты даже лучшим гимнастом на земле, ты не получишь ни лакинга, если не понравишься зрителям. Но здесь тонкая грань, и зритель может ополчиться против тебя, если ты не оправдаешь его ожиданий.
Палуба снова качается, и ананас наклоняется. Вытянув руки, я скольжу в том же направлении, возвращая его на место. По толпе пробегает ропот. Дама в шубе из тюленьего меха прикрывает глаза, словно вид разбившегося ананаса может оказаться для нее непосильным зрелищем.
— Но в самом деле жонглирование — это просто когда ты кидаешь и ловишь.
Я смотрю на Олли. Вместо того чтобы кинуть мне хлебную корку, как мы репетировали, он, похоже, не может глаз оторвать от ананаса. Я пронзаю его еще одним взглядом, но Олли все так же пялится на мою корону.
Святая чешуя! Не нужно было добавлять ребят в номер. Я и забыла, как легко новички могут растеряться.
Винк шипит на приятеля. Олли приходит в себя и швыряет мне корки — одну, две. Вот так, приятель. Я подмигиваю Олли, радуясь, что его роль сыграна.
Я стучу коркой о корку, издавая нечто похожее на хлопки.
— Нет, леди и джентльмены, это не кусочки гранита. Это хлеб, который сегодня подавали в третьем классе к обеду. — У зрителей вырывается несколько недоверчивых смешков. — Не пойму, как мы еще не пошли ко дну. — Смешков становится больше.
Я начинаю подбрасывать корки, ловя их той же рукой. Вверх и вниз, легко и просто. Кинуть и поймать, кинуть и поймать.
— Каждый день жизнь швыряет нам… хлебные корки. Чем чаще мы тренируемся их ловить, тем выше наша готовность к тому, что… — я начинаю кидать корки крест-накрест, так, что правая рука ловит левую корку, а левая — правую, — корки сменят курс.
Некоторое время я продолжаю так жонглировать, позволяя зрителям разглядеть алгоритм, а затем кидаю взгляд на Винка. Он подбрасывает мне еще корку. Она летит высоко, и мой ананас шатается!
Многие закрывают лица руками. Кто-то задерживает дыхание.
Корка Винка падает мне в руку. И вот так на арене появляется третий игрок. Мои руки движутся сами по себе, натренированные годами практики с любыми подходящими предметами — обувью, свернутыми носками, веточками и, когда дела у Ба шли в гору, даже апельсинами, природными слитками золота.
Траектории корок пересекаются перед моим носом, образуя в воздухе прерывистую восьмерку. Я опускаю их на уровень груди, двигаясь все быстрее и быстрее. Люди начинают хлопать, и аплодисменты нарастают.
Я жонглирую медленнее, подбрасывая корки повыше.
— Конечно, случается, что жизнь подкидывает тебе больше того, что ты ожидаешь.
Я смотрю на Винка, и тот, на этот раз осторожнее, бросает мне вторую корку. Теперь четыре корки кружатся в воздухе. Соленый ветерок разносит над толпой пораженные вздохи.
— И ты понимаешь, что то, чем приходилось жонглировать до сих пор… на самом деле было не так уж плохо.
Эти слова вызывают смех. Толпа увеличилась вдвое с того момента, как я начала жонглировать. Даже несколько матросов бросили свою вахту, чтобы посмотреть. Тише, девочка. Не позволяй толпе отвлечь тебя, иначе собьешь настрой.
