ушла? — спросил портной и, поставив валторну на тротуар, снял шляпу. При этом он глаз не спускал с боа. — Простите, господа, никто не скажет мне, куда ушла синьорина? Теперь уже нечего ждать ее до поздней ночи. И вчера то же самое, так недолго и простудиться. Вот собираюсь ей отнести, пусть хоть шею закроет.
— А как же репетиция? — спросили его.
Он задумался, потом посмотрел на боа:
— Правда… репетиция…
— Вашу Флору теперь не поймаешь, — сказал хозяин табачной лавки. — Поди, далеко ушла.
Но тут капельмейстер вскочил с места и протянул Руку, к его лицу прилила кровь.
— Доверьте это мне, Кьяралунци, я ей передам. Не важно, мне все равно не мешает подышать свежим воздухом.
— А как же мы будем репетировать? Без вас, маэстро?
Он схватился за лоб, упал на стул:
— Я и забыл… замечтался… Вот и сказал, не подумав.
Кум Акилле предложил взять боа на хранение, пусть полежит в кафе. Портной испуганно отпрянул.
— В кафе? Бог с вами!
Все начали его уговаривать. Наконец он сам прошел в прихожую, развесил свое сокровище на вешалке и стал переминаться с ноги на ногу, покручивая то правый, то левый кончик ржавых висячих усов.
— Еще захватают руками. Нет, сюда слишком много народу ходит, — решил он, наконец, и снял боа с вешалки. — Отнесу-ка я его лучше домой. Прошу прощенья, господа!
Положив валторну на пол, он перекинул боа через обе руки и шаг за шагом побрел обратно по той же улице, откуда явился. Остальные пожимали плечами, глядя ему вслед.
— Влюблен, бедняга!
— Однако мне пора, — заторопился капельмейстер, — партитура для оркестра лежит у меня дома.
Кавальере Джордано тоже встал.
— Нам по пути, маэстро. Ведь вам идти мимо гостиницы, не так ли? — Но, выйдя на Корсо, он сказал: — Не пойду еще обедать. Сейчас или позже — не все ли равно. Ведь мне предстоит сидеть за столом в полном одиночестве. Италия, конечно, уйдет со своим адвокатом, у Гадди семья, Флора Гарлинда довольствуется тем, что ей сготовит жена портного, а Нелло — понять не могу, где он все время пропадает. Я мог бы пойти домой, к моей маленькой хозяюшке синьоре Камуцци; но увы, маэстро, наступает время — вам это еще трудно понять, — когда присутствие молодой женщины наполняет нас горечью. Если вы не возражаете, я не прочь заглянуть в вашу партитуру.
— Кавальере… я не знаю… — Капельмейстер схватился за горло. — Вы были бы первым, кто ее увидел.
Старый тенор благосклонно улыбнулся.
— Я на своем веку перевидал немало партитур — и даже написанные собственноручно ноты великого маэстро Россини, те, что он подарил мне.
С минуту длилось молчанье, наконец Дорленги пробормотал:
— Вы знаменитость… я крайне польщен…
У префектуры им попалась Рина, молоденькая служанка из табачной лавки; она испуганно и радостно уставилась на капельмейстера, а когда он проходил мимо, ее красная ручка как будто сама отделилась от фартука и так и застыла в воздухе незамеченная. Кавальере Джордано еще долго вертел шеей и оглядывался на девушку. Она стояла, прикусив губу, на ее остановившихся глазах блестели слезы.
В самом конце Корсо они поднялись вверх к обрывистой площади, где находилась гостиница «Привет новобрачным» и рядом — кузница. Над увитыми плющом обломками старой городской стены, заглядывавшей в просвет между двумя крайними домами, высилась угрюмая гора. Маэстро показал на крышу кузницы.
— Там наверху.
К самому коньку крыши на широком коротком выступе прилепился мезонин, с островерхой кровлей, с окнами чуть ли не во всю стену и веселенькими лепными завитушками. Когда они поднялись по темной лестнице, маэстро сказал:
— У меня вы вздохнете полной грудью. Чего-чего, а воздуху здесь хватает.
Но старик боялся сквозняка.
— Вы правы, здесь со всех сторон продувает. Зимой даже в постели не согреешься. Ну, да не беда! Зато днем меня просто в жар бросает от множества мыслей. Я, наверно, не одну тысячу раз успеваю обежать вокруг комнаты. Отовсюду ко мне смотрит небо, я словно врываюсь в самое небо, и разлитый в нем колокольный звон и перестукивание молотков в кузнице — все, все становится музыкой. А может, это и плохо?
Он достал пачку нот, взвесил ее в руке и, залившись слабым румянцем вплоть до рыжей бородки, выпустил, наконец, пачку из рук. Гость внимательно, чуть шевеля губами, листал ноты. Наконец капельмейстер не выдержал.
— Я сыграю вам. Сыграю второй акт, или финал, или хотя бы дуэт. Вы должны его послушать! — Он уселся за рояль и тут же вскочил. — Боже! В комнате один-единственный стул. Что делать? О кавальере! Вы и в самом деле не побрезгаете… Сядете на кровать?..
После заключительного аккорда он так и не поднял головы и продолжал смотреть на клавиши.
Знаменитый певец слегка похлопал в ладоши и сказал:
— Браво, маэстро!
И только тогда капельмейстер вздохнул свободнее.
— Что ж, очень мило, я даже не прочь спеть теноровую партию экспромтом. — Кавальере, перегнувшись из-за его плеча, взял указательным пальцем первую ноту. — А вы пойте партию баритона. Пожалуйста, без комплиментов. Темнеет, но здесь еще достаточно светло. Ну, приступим!
Голоса уже давно отзвучали, а капельмейстер все еще к чему-то прислушивался. Наконец он воскликнул, сияя:
— Кавальере, сердечное вам спасибо, вы осчастливили меня.
Голос старика уже не звучал глухо. Он показался Дорленги сильным и звонким. «Где были мои уши сегодня утром!» Он даже нисколько не дрожал. Капельмейстер все еще тряс руку певца.
— До вас никто еще так не исполнял мою музыку.
Бедняга забыл, что его музыку и вообще-то никто еще не исполнял. И, загораясь все большим восторгом:
— Ваше кресчендо было здесь удивительно уместно. Лицо старого тенора засветилось умной улыбкой.
— То же самое сказал мне маэстро Верди, когда я позволил себе кресчендо в его «Дон Карлосе{32}», потом оно стало обязательным для каждого певца.
— Вы пели у него дома?
— Я был у него в Буссето{33}, стоял перед ним, и он играл мне свою оперу, как вы, маэстро, только что играли свою.
— Верди!
Дорленги вскочил и забегал по комнате. Кавальере Джордано подошел к окну.
— Отсюда далеко видно. Эти сотни крыш, уходящие вниз, и рассеянные кругом в густых сумерках огоньки. Хорошо вам, маэстро! Вы молоды!
— Если бы не темнота, вы увидели бы вон там, за синими стенами тумана, — на самом деле это горы, — полоску моря. Оно всегда передо мной, когда я работаю, как символ и обещание того, что ждет меня, — жизни, полной до краев, и неумирающей славы.
— Не сомневаюсь, маэстро,
