что вы и за море поедете и привезете оттуда целые мешки долларов.
— А вы были там, кавальере?
— Мои лучшие годы прошли в России. Чтобы послушать меня в Петербурге, люди заказывали билеты по телеграфу из Москвы и даже из Крыма. На первом представлении «Джоконды{34}» в мою уборную пожаловал сам царь, а когда я давал свой прощальный спектакль, он послал военный оркестр к дверям моего дома и другой такой же к подъезду театра. Но все это ничто по сравнению с тем, что было со мной в двадцать лет. Однажды я вместе с Мустафой и Розати исполнял в храме Санта Мария в Валичелле ораторию «Сант Эустакио», сочинение маэстро Сальваторе Капоччи{35}. И вот когда я кончил, в храме раздались громовые аплодисменты, и все молящиеся принялись кричать «бис». Пришлось ввести карабинеров, чтобы их утихомирить.
— В двадцать лет! — повторил капельмейстер.
— Да, — сказал старик. И словно рядом никого не было: — Прошло уже почти полвека.
Молодой человек перевел взгляд туда, где, как он знал, лежало море и необъятные горизонты. Тут ли они еще? И вдруг ему показалось, что искать их не к чему. Этот старик побывал там; и он вернулся, а что у него осталось? Голос у него дрожащий, глухой, да и сейчас он звучал не иначе. «Только счастье услышать мою музыку в живом исполнении подкупило мой слух — а может быть, он и хотел меня подкупить?» У капельмейстера мелькнуло подозрение, что старик нарочно увязался за ним, чтобы его задобрить. «А пожалуй, это верно, ведь на репетиции я пристыдил его перед всеми. Какой срам! И как только у меня повернулся язык! Я — начинающий, а его имя знает весь мир!» Он радовался, что в темноте старик не видит, как густо он покраснел — за себя, за него, за человеческую гордыню.
— Пора, — пробормотал он. — Меня ждет оркестр. Кавальере Джордано споткнулся на лестнице.
— Не спешите, кавальере, а я пойду, с вашего разрешения.
Старик заторопился, чтобы еще на несколько минут оттянуть предстоящее одиночество. Но он скоро отстал.
На углу, когда Дорленги пробегал мимо гостиницы «Привет новобрачным», из тени выступила малютка Рина и сказала ему что-то. Но он уже промчался мимо и только крикнул ей в ответ:
— В другой раз! Я страшно занят!
Он вышел на площадь и, увидев на той стороне адвоката Белотти, табачника Полли и аптекаря Аквистапаче, которые сворачивали в переулок, на ходу снял шляпу. Они погрозили ему пальцем и подтолкнули друг Друга.
— А, маэстро! Кто его знает, после каких он возвращается похождений.
Сами они вышли на охоту и то и дело, остановившись перед каким-нибудь домом, шептали друг другу:
— Здесь наверху тоже живет одна.
— Я и сюда одну устроил, — говорил адвокат несколькими шагами дальше, и все трое смеялись возбужденным, захлебывающимся смехом.
Сегодня им все было внове: эти ряды старых, почерневших, скупо освещенных домов с тяжелыми, затейливо разукрашенными подъездами, откуда тянуло пряностями и запахами ремесла, с тесными, как церковные кафедры, балкончиками, с решетчатыми окнами и нависающими кровлями, под которыми, в продуваемых насквозь чердаках, сушились кукурузные початки и хворост; эти узкие каменные тротуары, местами расширяющиеся в затененные домами площадки — их безошибочно узнавали самые ноги горожан по выбоинам и щербинам в плитах, — все это сегодня казалось незнакомым и будило в них чисто детское любопытство. Они поднимались на цыпочки, чтобы поверх красной занавески заглянуть в помещение кабачка, где хористки сидели со своими партнерами, а потом долго обсуждали, состоят ли эти пары в законном супружестве, или же в простом сожительстве. И когда столяр Витторино Баккала, подхватив под руку какое-то миниатюрное пестрое создание, скрылся с ним в подъезде у соседнего фонаря, табачник заметил со вздохом:
— Он совершенно прав.
— Ничего, на всех хватит, — сказал адвокат и похлопал его по плечу. — Но откуда их столько берется? — добавил он, когда в полоске света позади промелькнула еще одна парочка. — Ведь их всего тринадцать, а кажется, будто весь город кишит ими.
— Чувствуете, пахнет пудрой? — пробасил аптекарь.
Оба его спутника раздули ноздри.
— Она сыпется с них, — сказал адвокат, — как с бабочек пыльца. — И он оглянулся, точно и впрямь почувствовал над головой трепыханье крыльев.
В самом деле, на низком балконе дома Филиберти какая-то рослая незнакомка обмахивалась веером, и от нее тоже пахло пудрой. Видно было, как за ее спиной отступил в темноту мужчина — кто бы это мог быть? Табачник мгновенно узнал его.
— Эй, Олиндо, иди сюда, сейчас же! — И он ткнул в землю указательным пальцем. — Или прикажешь стащить тебя за шиворот, негодный мальчишка?
За балконной решеткой показался юный Полли.
— Папа, — пролепетал он, — синьоре понадобились свечи от комаров, а ведь лавка закрыта, — вот я и принес их на дом.
— Сию же минуту сойди вниз!
Молодой человек не знал куда деваться от стыда. Видно было, как на его белом, как мел, лице под рыжими вихрами растерянно моргают глаза. Хористка с громким смехом подтолкнула его к выходу.
— Что ж, ступайте к папеньке!
Молодой человек исчез. Внизу папаша шумно выражал свое негодование.
— Ведь надо же! Если эти дамы начнут развращать нашу молодежь, так уж черт с ним, с этим искусством!
Адвокат советовал не хватать через край. Водить двадцатилетнего верзилу в детских штанишках, значит разжигать его самые темные инстинкты. Но тут, из осторожности отвернув лицо, в воротах показался Олиндо и стал красться по самой стенке, стараясь держаться в тени пузатого фасада.
— Уж не думаешь ли ты улизнуть?
Папаше пришлось подпрыгнуть, чтобы схватить за плечо свое заблудшее чадо, но Олиндо, из сыновней покорности, сам подставил его разъяренному родителю. Он пригнулся, и Полли потащил его за фалды к месту расправы.
— Мальчишка, сопляк, а туда же, за женщинами утрепывает! Вот оно, современное поколение! Теперь я понимаю, куда девался десяток сигар, которых я хватился сегодня. Продать-то он их продал, а деньги приберег для этой дамы. Так вот тебе, вот тебе, будешь знать, негодяй! Да смотри скажи от меня матери, чтобы она тебя тем же попотчевала.
Повернув сына к себе спиной, отец пинком послал его прочь. И только тут, вытирая честно пролитый пот, заметил, что все кругом смеются. К реву аптекаря и хрипенью адвоката присоединился пронзительный хохот, доносившийся с балкона. Табачнику стало не по себе.
— Уймитесь вы, — взмолился он, — не то еще всех баб в околотке разбудите. Вон они, полуголые, высунулись из окошек. Нам, солидным людям, нельзя поднимать такой шум. Пошли отсюда.
— Да ведь
