— Откуда ты едешь? — спросил он наконец.
Мальчик, видимо, не хотел отвечать. Он закутался в свой зипун и закрыл глаза, но потом вдруг открыл их. Теперь он уже совсем насмешливо смотрел по очереди на сидевших перед ним детей, возбудивших в нем лишь жалость. «Какие малые и глупые, что они знают», — подумал он.
Лешка повторил опять свой вопрос.
— С войны, — сказал он, чуть раздвинув губы и как бы нехотя.
— Тебя разве брали по призыву?
— Я из Европы еду, дурак, — сказал он совсем насмешливо.
— Значит, угоняли?
— Всю деревню угнали. Все кончились, померли начисто, а я один остался.
Мотька, услыхавшая это, раскрыла глаза и всхлипнула от жалости и сострадания, потому что у нее была очень уязвимая душа. Услышав всхлипывания, мальчик презрительно взглянул на нее и отвернулся.
— А ты как же из Европы-то из этой едешь?
— Поездами. Известно как.
— Ну и что ж — Европа-то, она длинная ай круглая?
— Она ненашенская. Там русскому человеку хуже как в тюрьме. Я у баронов работал. Жил в хлеве со свиньями.
— Ах, сволочи! — вырвалось у Кольки.
— И жив?! — как бы ахнула Мотька.
— Мы, брат, повсюду выживем. Бежал я от них ночью. Крышу разрыл. Вот только на крышу залезть было чижало, обессилимши не жрамши-то. Лез, лез, а брюхо поджалось, и потею этак. Ажно как выкупанный, и вроде как помутнение в голове, вроде, ребятки, как я вниз головой переворотился. Ну, слава богу, не упал, отодрал доску, ссунул черепицу — и припустил. Я месяц по этой Европе шел, покуда на нашу армию не напал. Там нашему народу невозможно жить. Там все приглажено. Даже бань нету… И песен петь не умеют. Я дуже, ребятки, люблю, как у нас поют. Наши-то бабы голосисто этак, — мальчик, словно укорив себя за говорливость, замолчал и грустно потупился, то ли дремать стал, то ли скучно ему стало с ними.
— А куда сейчас? — Лешка смотрел с восторгом.
— Куда-нибудь. Россия, брат, большая. Куда ни то да приеду.
Они замолчали.
— Вот только бы, ребятки, харчом разжиться, — сказал парень. — Без харча худо.
Вскоре поезд остановился на какой-то глухой станции. Мальчик приставил к стене ящик, забрался на него и внимательно поглядел в маленькое окошко. Сощурился, как старичок, о чем-то подумал и гибким, ловким движеньем, точно изогнувшаяся кошка, прыгнул в узкую щель отодвинутой двери, и сразу исчез.
Поезд тронулся. Они стали смотреть, толкаясь, в эту щель, но ничего не увидели, кроме плывущих мимо вагона каких-то забитых снегом кустов.
— Пропадет малый! — сказала с сердцем девочка.
— Цел будет, видишь, смелый! — сказал Лешка с восхищением.
— А мне так жалко всех, всех на свете, — горестно вздохнула Мотька и пригорюнилась.
— Известно, что ты девка, — нарочито грубо проговорил Лешка.
Опять замолчали.
— Гляди, земли сколько! Где ж ей край? — Лицо Мотьки было нежным и бледным от светивших в окошко звезд.
— Где-то да есть, — сказал.
— А далеко?
— Должно, далеко, за пяти морями.
— Ой, ой! Вот бы поглядеть-то! Страсть как хочется!
Нежный голосок девочки неожиданно вызвал у Лешки какое-то странное умиление, и ему отчего-то захотелось ей сказать особенные, ласковые слова, например, про то, что больше не станет ее дразнить и таскать за волосы, а будет всячески жалеть и уважать ее. Но он, однако, обругал себя тряпкой, и, чтоб не потерять мужского достоинства и независимости, отвернулся от нее, и стал рассеянно смотреть на виднеющийся в окошке кусочек чистого звездного неба.
Вскоре совсем зазябли. Сумерки затемнили поле, наползли и в лес, который все бежал рядом с эшелоном. Выплыл месяц — катился куда-то направо, как сумасшедший. У Мотьки из тяжелого платка виднелись одни глаза. Колька лупил себя рукавицами по бокам, бормотал:
— Че-ерт! Окандрычишься.
Лешка сказал:
— Давайте пихаться. Осторожней только — как бы не вывалиться.
Начали колотить друг друга. Мотька двигалась, хихикала:
— Эх, вы! Слабачки! Я сильней вас.
Лешка ненароком обхватил Мотьку, почувствовав под руками крепкие, как камешки, груди, зажмурился и замер, а в глазах засверкало что-то горячее, будто из них посыпались те высокие звезды. Мотька вырвалась, отступила подальше и притихла. Глаза ее стали еще больше. Лешка постоял немного с растопыренными руками — в груди что-то загорелось, точно набросали туда углей. Неуклюже сел. Колька тоже опустился. Скорчившись, сидели рядом.
Эшелон начал сбавлять ход. Впереди и с боков надвигались темные расплывчатые громады домов. Огней нигде не было видно…
III
— Отвести к коменданту! Безобразие! Мы же не детский дом на колесах. Пусть разбирается, — сказал очень большой офицер и пошевелил угрожающе черными усами. Он разглядывал двух (мальчишек и девочку так, как будто их кто-то подбросил как малолеток.
— Конечно, — подтвердил пожилой старшина. Затрут пацанов.
Лешка яростно сопел, вращал глазами, соображая, и вдруг крикнул звонко на всю площадь:
— Нам сеяться надо! Вы небось хлеб едите?
— Ловкий, смотри, чертенок, — усмехнулся старшина.
Лешка начал пихать им в руки бумажку Митрохина:
— Тут все написано… Читайте!
Большой офицер недоверчиво прочитал, подумал, потрогал ус, посмотрел на Лешку, протянув бумагу. Лицо его чуть-чуть помягчело.
— Ну, двигайте, — сказал он.
…В вагоне было зябко, страшно и тревожно. Колька высунул лицо в дверь. Сек ледяной ветер, кругом таилась зловещая темнота. Им всем троим показалось, что эшелон повернул назад.
— А мы туда едем, Лешк? — боязливо спросил Колька.
— Не видишь, куда земля заваливает? — не очень уверенно пробурчал Лешка. — Ясно, туда.
— Ой, а если в Германию завезут? — жалобно испугалась Мотька.
Лешка тоже боязливо высунул лицо, почесал в голове и сказал:
— Ладно, куда-нибудь привезут. Развязывай, Мотька, харчи — есть хочется.
Краюхой темного, пополам с картошкой хлеба да тремя солеными огурцами лишь заморили червяка.
У Лешки раскраснелся широкий нос от зверского аппетита, но он сыто похлопал себя по животу:
— Ух, как здорово!
Эта длинная дорога напоминала ему небо — сколько ни гляди, а конца все нет и нет…
На подъезде к лесу неожиданно взахлеб заярились на открытых платформах зенитные пулеметы.
Вагон рванулся и замер. Выли, приближаясь к земле, бомбы. Оторвав прижавшуюся к стенке Мотьку, Лешка крикнул:
— Тикайте скорей!
Кувырком повалились из вагона, сдирая корку хрусткого снега, скатились с насыпи.
Солдат со сбитой на макушку ушанкой кричал простуженным голосом:
— А ну, дальше от дороги! Разорвет на клочья.
Побежали. Поползли. Снег забивал рот, нос, судорожно стонала земля. Кое-как одолев страх, Лешка при свете ракет увидел черный длинный хвост, тянувшийся за «юнкерсом», — самолет из последних сил утекал вперед, по ходу эшелона. Но дальше на мгновение все пропало — и небо с горящим «юнкерсом», и Колька с Мотькой, и дорога с солдатами. Лешка лежал в какой-то странной пустоте, не то живой, не то мертвый…
Он подвигал руками, увидел близкое и почему-то большое лицо Мотьки.
Она тихонько скулила и дергала его за карман:
— Леш, ты что? Ты убитый, Леш?
Пощупав свою голову, Лешка убедился: она цела, но была какая-то странная, нечувствительная, словно не его, — дернул себя за ухо и встал.
— Живой. По затылку чем-то огрело.
Бойцы, как муравьи, лезли на насыпь, к эшелону.
Когда и ребята влезли в свой вагон, Колька сказал:
— Давай голову потру.
— Сама отойдет… — сказал Лешка.
Осторожно, толкая друг друга, выглянули из вагона. Эшелон ящерицей выгибался из-за поворота. Над лесом висел черный дым, зловеще заволакивая небо.
Колька растянулся на полу и сразу захрапел. У Лешки все еще кружилась голова, мельтешили в глазах красные мухи, точно вагон бегал по кругу.
Серел ранний рассвет. Луна вся вытекла, начала пропадать совсем.
Мимо, на буграх, виднелись голые и страшные обгорелые печные трубы. На телеграфной проволоке сидели вороны.
Мотька молчала — боялась говорить с Лешкой. Ей было непонятно: чем дальше жила на свете, тем все трудней становилось разговаривать с ним. Она глядела в серое поле — оттуда, как ей показалось, доносились какие-то странные звуки: будто кто-то играл на гармони. Над полем светила звезда. Мотька встряхнула головой, зажмурилась и открыла глаза. Звезда все бежала, подмигивая, и манила ее к себе.
— Может, Минск скоро, Леш? — не вытерпела она.
— Не лезь.
— А я тебя вчера во сне видела. Хороший сон — ты шел в новых ботинках…
Лешка отвернулся, стал глядеть на землю, совсем разоренную, которая плыла мимо вагона, и хозяйственно думал: «Без семян нельзя. Пропадем!»
