Мимо, на буграх, виднелись голые и страшные обгорелые печные трубы. На телеграфной проволоке сидели вороны.
Мотька молчала — боялась говорить с Лешкой. Ей было непонятно: чем дальше жила на свете, тем все трудней становилось разговаривать с ним. Она глядела в серое поле — оттуда, как ей показалось, доносились какие-то странные звуки: будто кто-то играл на гармони. Над полем светила звезда. Мотька встряхнула головой, зажмурилась и открыла глаза. Звезда все бежала, подмигивая, и манила ее к себе.
— Может, Минск скоро, Леш? — не вытерпела она.
— Не лезь.
— А я тебя вчера во сне видела. Хороший сон — ты шел в новых ботинках…
Лешка отвернулся, стал глядеть на землю, совсем разоренную, которая плыла мимо вагона, и хозяйственно думал: «Без семян нельзя. Пропадем!»
— А после войны что будет? — Мотька покраснела и мигнула под строгим взглядом Лешки.
— Известно… Жизнь, — сказал Лешка веско.
— И еды будет много?
— Будет, если посеем.
— А я себе тогда куплю туфли. На самом высоком-высоком каблуке.
— А где деньги возьмешь?
— Ну, заработаю…
Вагон задергало. Снова взахлеб ударили зенитные пулеметы. Мотька, как и тогда, схватилась за щеку и раскрыла рот от страха.
Колька спросонья полез на стенку.
— Куда вы?.. Тут не пройдешь, — пробормотал он. Немцы, видно, бомбить не думали — полетели дальше.
Перед глазами ребят, скрещиваясь, возникло много железнодорожных путей. Пути были забиты вагонами. Вагоны, как избы в деревне, дымили.
— Смотри, цуцики, куда залезли! — перед дверью стоял детина — солдат с пустым ведром в руке, подмигнул и сказал: — Вытряхивайтесь. Минск. Тут формировка.
«Все, приехали». — Лешка нащупал бумагу и первый спрыгнул на землю. Колька и Мотька сопели сзади.
IV
За путями, на перекрестке, стояли указки: «На Германию!» и «Совхоз „Заветы Ильича“». На первой указке сидела старая седая ворона — с острыми когтями, с длинным клювом. Она пошевелила крыльями и пронзительно посмотрела на ребят. Колька запустил в нее ледышку. Ворона каркнула и улетела.
Дорога к совхозу тянулась через холмы, таращилась хворостом, истертыми, измочаленными бревнами. По канавам, как таракан, полз колесный трактор с прицепом. В прицепе сидели мужики и бабы. Лешка побежал к ним. Колька и Мотька слышали, как он что-то им кричал. Вернувшись, Лешка сказал:
— Совхоз совсем рядом. За бугром.
К городу, натужно воя, ползли перегруженные военные грузовики. Дымили кухни. Мотька глотала слюну, косила по сторонам свои восторженные огромные глазищи.
За бугром действительно показалось несколько крыш. А за полем виднелись самолеты — там был аэродром.
Возле одной хаты, на отшибе, стояли две подводы и старая полуторка. Лешка почесал в голове, свернул к этой хате и сказал:
— Главное что? Главное — мы погорельцы. Так, мол, и так. — И Мотьке: — Чуть что — реви. Поняли?
Колька и Мотька замотали головами в знак полного согласия.
Из конторы на улицу доносились высокие и грубые голоса. Дверь была обита рваным войлоком. В сенях, в закуте, толкалось штук пять телят. «Живут справней, чем мы», — отметил Лешка. Он обеими руками взялся за ручку и потянул на себя дверь. В лица им шибануло дымное, накуренное тепло. За столом сидел худощавый, с хорошо побритым лицом мужчина в заломленной на затылок серой каракулевой папахе и в расстегнутой армейской фуфайке. Через щеку и висок виднелся розоватый шрам. Другой мужчина, очень большой, с толстой красной шеей в диагоналевых синих галифе и короткой ему кожаной куртке, туго натянутой на плечах, сидел на подоконнике, крутил здоровенную папиросу. Несколько женщин, одетых кто как, толпились перед столом. Человек в каракулевой папахе дышал на печать и звонко лупил ею по каким-то бумагам. «Это и есть Федулин», — определил Лешка и, расталкивая женщин, пробрался к самому столу.
— Мы от Митрохина, — значительно сказал Лешка, положил на стол бумагу и перестал от напряжения мигать.
Федулин налег руками на стол, подписывая что-то и косясь крупным левым глазом на Лешкину бумагу.
— Кто такой? — спросил он хрипато, не поднимая головы.
— Да как же? Вы же с ним в одном окопе сидели! — залпом выпалил Лешка, краснея пятнами.
— Погоди-ка, погоди… — оживился Федулин.
Лешка подсунул ему поближе свою бумажку. Федулин начал шевелить серыми губами. Оживился еще больше, поднял голову, посмотрел на Лешку, в его сосредоточенное худенькое лицо.
— Ну как он там?
— Живой. Вот семян просим.
Федулин начал постукивать прокуренными ногтями по столу:
— Да, да… Сами сидим, хлопчик. Сами, дорогуша, кукарекаем…
Мотька все поняла и мгновенно заревела. А Колька, подвывая, стал странно, как шмель, гудеть за ее спиной.
Кто-то среди женщин сердобольно захлипал. Забубнили неясно голоса. Кто-то плюнул ожесточенно и сказал:
— На психику действуют.
— Не давай, Федулин, сами голодуем. Ишь, прыткие на чужое.
«Стоять на своем, и все!» — решил Лешка, ошарашенно вращая глазами, и крикнул:
— Товарищи, что же вы?!
Мотька реванула еще больше. Федулин согнулся пополам за столом и долго думал. Поймал взглядом Лешкины глаза, ввинтился в них:
— Три не могу. А два дам. Мария, сведи хлопцев к Гавриле, — решил Федулин.
— Дядечка, родной, нам же три надо! — взмолился Лешка.
— Не-е ммо-огу-у, — отчего-то заикаясь, сказал Федулин. — Мме-е-шок у Со-о-рокина попросим… Все! Мария, скатай с хлопцами к Сорокину. — И начал писать ему записку.
…Часа через полтора показалась полуторка, которая ездила к Сорокину. В кузове торчала голова Лешки. Колька и Мотька, накормленные, дожидались возле конторы. Два мешка пшеницы стояли тут же, на крыльце, — были насыпаны под самые завязки. Полуторка начала подгоняться задом к крыльцу. Лешка кубарем на ходу выкатился из полуторки, шепнул Кольке:
— Агромадный мех привезли. Без слова. И накормили. Дядька знаешь какой!..
— А мы у Федулина пожрали, — сказал Колька.
Вскоре полуторка с пшеницей и ребятами, бренча и подпрыгивая, потихоньку начала подходить к сортировочной.
Тут вообще было невозможно разобраться: дымя, шли туда и сюда паровозы, тянулись открытые платформы с пушками и танками, и всюду сидели, стояли, бегали солдаты и орали мешочники. Возле столба шофер полуторки сложил мешки и, уезжая, подмигнул Лешке, посоветовал:
— Бери на слезу коменданта. Иначе не возьмут.
На кирпичном двухэтажном здании висела написанная красной краской табличка: «Вокзал». На грязной лестнице пахло табаком и порохом. Заглянули в одну дверь — народ, в другую — тоже. За третьей сидел седой горбоносый полковник, а около стола стояли навытяжку майор и капитан. Над головой полковника висела огромная карта, утыканная красными стрелами. Стрелы с разных сторон тянулись к слову «Берлин». «Вроде полковник не злой», — отметил про себя Лешка.
Полковник спросил:
— Какое дело?
Лешка объяснил ему и толкнул в бок Мотьку. Она и без того все расширяла свои глазищи, и в них уже начали копиться чистые, как роса, слезы. Мотька вдруг так заревела, что военные, глядя на нее, заложили ладонями уши.
— Не реви, мы сознательные, — подобрел полковник и что-то тихо произнес на ухо наклонившемуся над столом майору. Майор усмехнулся и, разглядывая ребят, спросил:
— Вам на запад или на восток?
— На восток, — сказал Лешка.
— Топайте за мной, — сказал майор.
V
— Будете на довольствии стоять, — сказал Кривоногий сержант лет сорока пяти и кивнул на кухню, которая дымила посреди эшелона.
— У нас документа нету, — нахмурился Лешка.
— Так дадут. Скажи — от Трефы.
Колька не понял, спросил:
— А это чего — трефа? Карта игральная?
Кривоногий покачал головой и произнес оскорбленно:
— Чего… Трефа — это я. Темнота!
Он куда-то пошел, приплясывая ногами.
Мотька уже сидела в вагоне с мешками пшеницы — их втащили туда бойцы — и радостно сверкала глазищами.
— Мальчишки, идите сюда, тут тепло, — сонно пролепетала она.
Вагон был странный: половина завалена тюками с обмундированием, в другой половине, за дверью, гудела печка и слышался шум голосов. Изредка через первую половину проходил какой-нибудь боец и, глядя на ребят, произносил что-либо ободряющее.
Лешка сразу же приказал Мотьке:
— Высовывайся. Нюхай ветер. Как запахнет кухней, едой, так и скажи.
Мотька нанюхалась ветра пополам с дымом и спустя немного сказала:
— Пахнет вроде…
Лешка высунул наружу лицо, задвигал ноздрями: пахло. Сказал:
— Ужин готов. Как станем — так пойду.
Из заросших кустарником низин натекали сумерки. Зажглась первая звезда — закачалась, как фонарик. Кругом за вагоном стояла глубокая тишина. Колеса тукали: «Домой, домой».
