— А, черт!
— Вижу, ты помнишь Тогда мне казалось, что он станет лучше, мягче, пощадит свою сестру. Какой же я оптимист!
— Он не щадит сестру?
— Куда там! Дворецкий Пизмарч сообщил, что он обращается с ней, как капитан «Баунти»[91] с последним матросом. Конечно, понять его я могу. Когда она склонит головку набок и спросит: «Что, дорогой?», ангел разорется, а уж тем более — человек, привыкший к повиновению. Судя по реляциям, бедный Бифштекс на шестой-седьмой раз взвивается над столом, изрытая пламя. Да, понять я могу, но для давления это плохо, да и для ближних не очень хорошо. Ты знаешь Берта Пизмарча?
— Нет.
— Прекрасный человек. Мозги уместятся в аптечном пузырьке, но что мозги перед сердцем? Мы познакомились на корабле, когда он служил стюардом. Потом он унаследовал дом в Далидже.[92] Еще позже, уже в начале войны, все боялись, что высадятся немцы, я вступил в эту местную оборону — и что же ты думаешь? Он там! Бывало, дежурим ночью, дрожим, но держимся, мой друг, держимся. Не захочешь — сблизишься. Собственно, мы теперь — как братья. Я устроил его к Бифштексу.
— У него есть дом?
— Как не быть, есть.
— Зачем же ему служить?
— Скучает без дела, мой друг. Он ушел на покой в самом расцвете сил. А где он служил, ты припомни! После океана не усидишь на заду. Стюард, говоря строго, тот же дворецкий. Коггз его немного подтянул, и, когда он сказал, что лучше — некуда, Пизмарч отправился к Бифштексу.
— Поладили они?
— Сперва Берту было нелегко. Но теперь, в деревне… Тихая сельская жизнь творит чудеса. Вот я, к примеру. Да, порой я чувствую себя жаворонком в неволе, но разве стал бы я в городе таким спокойным, разумным, быть может — скучноватым… Прости, ты что-то сказал?
— Нет.
— А мне послышалось, сказал.
— Я горько рассмеялся.
— Почему?
— Так, захотелось. Хочу — и смеюсь.
— Пожалуйста.
— Спасибо. А Бастабл твой что-то не меняется.
— Да?
— Да. Ты сам говоришь, рвет и мечет. Не щадит сестру.
— Потому что ездит в город, теряет свидетелей. Но сельская жизнь сотворит свои чудеса, дай только время. Леопардам нелегко менять пятна.
— А хотят они?
— Не знаю. Я видел мало леопардов. Бифштекс — тот исправится. Если бы Барбара с ним не поссорилась, он бы уже исправился. С ней он был бы таким, как в молодости. Какая жалость, однако! Когда ты достигнешь моих лет, ты поймешь, что мир просто кишит разбитыми сердцами. Куда ни взгляни — разбитое сердце. Поссориться так легко… Вот почему я боюсь за Джонни.
— А что с ним?
— Ничего хорошего.
— Он, вроде бы, женится?
— О, нет! В том-то и дело. Помолвлен больше года с Белиндой Фарринггон, но свадьбы не видно и не слышно. На вопросы невесты отвечает: «Позже, позже». Я страшно мучаюсь.
— Это и есть третье горе?
— Именно. Ой! — Граф взглянул на часы. — Бегу! Надо успеть на 3. 26.
— Минутку! Неужели ей не надоело?
— Как не надоесть! Мы вчера с ней завтракали и мне показалось, что она несчастней мокрой курицы. Только и жду расторжения помолвки.
— В чем дело, как ты думаешь? В деньгах? Джонни не очень богат.
— Да, не очень. Хаммер-холл — большой, расходов много, но не такой старинный, чтобы пускать туристов с яйцами и бутербродами. Однако он сдал главный дом Бифштексу, продает мебель, пишет детективы — словом, жениться может. Нет, дело не в деньгах.
Мартышка вдумчиво затянулся сигаретой. Он очень любил свою Салли и не взглянул бы на других женщин, даже если бы они кидались к нему нагишом; но знал, что бывают люди, сходные с Дон Жуаном или Казановой. А что, если старый друг — из их числа?
— Я его давно не видел, — сказал Мартышка. — Как он вообще?
— Ничего, здоров.
— Нет, я имею в виду его душу. Может, у него кто-то есть?
— Ты бывал в тех местах?
— Не доводилось.
— Оно и видно. Там никого нет. Дочь викария вышла за его помощника, дочь врача — за корейского плантатора, они в Кении. Кто еще? Фиби, няня… Словом, влюбиться не в кого.
— Ты с ним поговори.
— Да, надо будет. И построже. Нельзя терзать девичье сердце. А теперь, дорогой Мартышка, прочь с моего пути! Следующий поезд — только в пять сорок.
8Если вы не собираетесь зайти в кабачок «Синий боров» или, предположим, в «Клин и колотушку» (оба они разместились через дорогу от станции), то лучше всего взять такси, которым владеет Артур Попворт.
Лорд Икенхем так и сделал; он здесь бывал. День выдался жаркий, и ему не хотелось тащить чемодан целую милю. Договорившись с Попвортом, он собирался влезть в машину, когда от станции донесся крик: «Эй, такси!», сменившийся огорченным аханьем. А уж после этого Гордон Карлайл стал расспрашивать бессловесного носильщика, как ему пройти к сэру Раймонду.
Любезный граф отошел от машины и улыбнулся незнакомцу. Тот ему не очень понравился, но доброта — это доброта.
— Если нам по дороге, — сказал он, — разрешите вас подвезти.
— Спасибо, — отвечал Гордон Карлайл с оксфордским акцентом, который он освоил для профессиональных надобностей. — Мне в Хаммер-холл.
— И мне. Вы собираетесь погостить там?
— Нет… я…
— Жаль. Они ведь пускают гостей за плату.
— Да? Не знал. Зайду по делу и вернусь в город. Собственно, мне к сэру Раймонду.
— Мне чуть дальше. Я вас высажу.
— Большое спасибо.
— Не за что, не за что. Ничего не попишешь, сладость и свет!..
Такси фыркнуло так, словно сейчас взорвется, и тронулось с места. Пассажиры немного помолчали. Граф гадал, что нужно такому типу от Бифштекса; Гордон Карлайл поглаживал спину.
— Жарковато, — сказал лорд Икенхем.
— Да уж, — согласился его спутник. — Представляете себе, жена заставила надеть фуфайку и кальсоны!
— Какой кошмар! А почему?
— Ветер холодный.
— Не заметил.
— Как его заметишь, когда его нет!
— У вас чувствительная кожа?
— Да. Чрезвычайно.
— То-то я смотрю, вы ерзаете. Хотите раздеться — прошу. Мистер Попворт женат, он поймет вас.
Душа Гордона Карлайла испытывала примерно то же, что спина или ноги. Ему не нравилась такая развязность. Хорошо бы, размышлял он, сбить спесь со старого хрыча. К счастью, сделать это он мог. В кармане лежало кольцо, на вид — золотое, с большим алым камнем.
Гордон Карлайл начал свой путь с простого мошенничества. Не всегда продавал он сильным мира сего акции несуществующих шахт. Был он и простодушным молодым человеком, который нашел кольцо и не знает, что с ним делать. Последнее кольцо осталось при нем, на ролях талисмана или маскотты.
Теперь он вынул его и сказал:
— Поглядите-ка.
Лорд Икенхем поглядел и ощутил животворящую радость. Когда-то, еще до титула, нищим и младшим сыном, он крутился в Нью-Йорке, в Аризоне и тому подобных местах, а крутясь, встречал мошенников этого рода, чрезвычайно поднимавших его дух. Встреча с оптимистом, который надеется всучить ему кольцо, перенесла его в прошлое и вернула бы молодость, если бы он ее утратил.
— Однако! — сказал он. — Ценная вещь. Сколько дали?
— Понимаете, — начал Гордон Карлайл, — все не так просто. Странная история… Кстати, вы не юрист?
— Нет, что вы!
— Иду сегодня по Пиккадилли, а оно лежит. Я думал, вы скажете, можно ли его взять.
— Думаю, можно.
— Правда?
— Еще бы! Я всегда говорю молодым людям, находящим кольца: «Хватай и беги!». Хотите продать?
— Нехорошо нарушать закон…
— Куда уж хуже! Сколько просите?
Гордон Карлайл тоже ощутил животворящую радость. Да, стыдновато, да, сам идет в руки — но приятно вспомнить свою простодушную молодость.
— Прямо не знаю, — ответил он. — Если оно настоящее — сотню, не меньше, но как это определить?
— Конечно, настоящее. Вы посмотрите на рубин! Красный, как не знаю что.
— Это верно…
— А золото! Золотистей некуда.
— И это верно.
— Смело просите сто фунтов.
— Вы так думаете?
— Да.
— Вы бы его купили?
— Без всяких разговоров.
— Значит…
— Однако, — продолжал граф, — жена моя склонна к твердой, централизованной власти, а потому дает мне деньги только на табак и самоуважение. Считаю гроши! Предел мой — шиллинг. Отдадите — беру без разговоров. А может, уступите по дружбе? Восемнадцать пенсов, а?
Гордон Карлайл был джентльменом и выругаться не мог, но все, что нужно, выразил взглядом, противоречащим предположению о дружбе.
— Ой, не могу! — сказал он без оксфордского акцента. Высадив его у главного дома, граф вышел чуть позже, у дома поменьше, в самом прекрасном настроении. Он был искренне благодарен спутнику за минуты чистой радости и желал ему от всей души продать кольцо Бифштексу.
Обычный гость, прибывший в родовое гнездо Пирсов, звонит в звонок, потом звонит еще; обычный — но не этот. Лорд Икенхем открыл двери, оказался в просторном холле и отметил не в первый раз, как там чисто, хотя все порядком обветшало. Вероятно, подумал он, убирает здесь няня, а помогает ей какая-нибудь девица из деревни.
