Обычный гость, прибывший в родовое гнездо Пирсов, звонит в звонок, потом звонит еще; обычный — но не этот. Лорд Икенхем открыл двери, оказался в просторном холле и отметил не в первый раз, как там чисто, хотя все порядком обветшало. Вероятно, подумал он, убирает здесь няня, а помогает ей какая-нибудь девица из деревни.
Снаружи Хаммер-холл не изменился за четыреста лет, а вот изнутри разделил судьбу многих усадеб, переживших военные годы. Там, где были гобелены, светлели обои, там, где были ковры, темнел паркет. Столик, особенно милый пятому графу, исчез, словно кочевник, в отличие от ореховой горки, оскорблявшей изысканный вкус. Граф вздохнул (он давно советовал продать ее) и, ощутив, что к горестям прибавляется еще одна, четвертая, направился в ту комнату, где Джонни Пирс творил, если ему не мешала няня, носившая фамилию Брюс.
Сейчас, по всей видимости, она мешала, ибо пятый граф услышал с порога ее суровый голос:
— Сил моих нету, мастер[93] Джонатан. Ой, здравствуйте, милорд!
Няня больше всего напоминала гренадера, который собрался играть тетку пресловутого Чарлея; такие няни присасываются к дому, как полипы — к лодке. В Хаммер-холл она пришла «совсем девчонкой», чтобы пестовать Джонни, но, когда он вырос, не сочла, что обязанности ее исчерпаны, и стала такой же неотъемлемой частью усадьбы, как львы у ворот или странный запах под крышей.
— Пойду, взгляну, что там в вашей спальне, — продолжала она. — Значит, мастер Джонатан, вы с ней поговорите.
— Она старается…
— Что-то не видно! Неряха она, и все. Вот уж поистине, кольцо у свиньи![94] Соломон сказал, не кто-нибудь. Как в воду глядел.
Дверь за ней закрылась, и Джонни, приятный собою человек с усталым взором, оторвался от повествования о любимом, хотя и вымышленном герое, инспекторе Джервисе. Граф печально смотрел на него. Если молодого Пирса не терзали хищные птицы, он и не знал, кого они терзают.
— Что случилось? — спросил он.
— А, все то же! С кухаркой ссорится.
— Часто?
— Постоянно.
— Кухарка уходит?
— Пока еще нет, но скоро уйдет. Они тут не держатся. Няня поедом ест.
— Да, женщина сложная, хотя и полезная, если ты подзабыл Библию. Однако я собирался говорить не о нянях, кухарках и Библии. Есть более насущные темы. Внерая видел Белочку.
— Да?
— Да. Повел в ресторан. Семга, poulet en casserole,[95] фрукты. Она едва прикоснулась к ним, нет — вообще не прикоснулась.
— Господи! Она больна?
— Телом здорова, а душой… Душа у нее истерзана, и все из-за тебя. Почему ты не женишься, мой друг?
— Я не могу.
— Можешь, можешь. И не такие женились, скажем — я. Заметь, ни разу не пожалел. Да, процедура нелегкая. Стоишь на коленях, и кажется, что все глядят на твои подошвы. Ноги у меня — лучше некуда, штиблеты — от лучшего сапожника, а вот поди ж ты! Так и чувствуешь, что на тебе рыбачьи сапоги. Но ничего, это проходит. Мысль о том, что ты получил лучшую девушку в мире, животворит, как неделя на курорте. Решайся, не пожалеешь! Небольшое усилие воли… Постой, ты ломаешь ручку и, что еще хуже, разбиваешь сердце божественного создания. Видел бы ты ее вчера! Я — сильная личность, но едва не плакал, когда она отвергла этих цыплят, словно их стряпал Борджиа. Словом, мне за тебя стыдно. А тебе?
— Вы ничего не понимаете!
— Вот именно. Как и Белочка.
Джонни задрожал и провел по лбу недоломанной ручкой. Граф смягчился. Он видел, что крестник попал в переплет, а мы должны жалеть таких крестников.
— Расскажи мне все, — посоветовал он. — В чем дело? Ты болен?
— Да.
— Господи! Чем же?
— Няней.
— Прости, не понимаю.
— У вас никогда не было преданных нянь?
— Конечно, не было. Они уходили через месяц, благодаря Бога за спасение. Но при чем это здесь?
— Как вы не поймете! Няня живет при мне четверть века, точнее — двадцать семь лет, чтоб ее черти драли! Она забрала всю власть. Неужели она ее уступит?
— Чепуха какая-то!
— Нет, не чепуха. Вы видели ее в действии. Прекрасная кухарка исчезнет, как горный снег. А почему? Из-за няни. Белочку она съест. При ее импульсивности…
— Няниной?
— Белочкиной.
— А, Белочкиной! Да, это в ней есть.
— Ну вот. Значит, при ее импульсивности она не выдержит, чтобы с ней обращались как с недоумком. «Делай то», «не делай того…» И еще фыркнет…
— Кто, Белочка?
— Няня.
— А, няня! Да, фыркнуть она способна.
— Вот именно. И зашипеть, вроде утюга. Тут с ума сойдешь. Но и это не все, она помнит мое детство. Можно ли боготворить мужа, если доподлинно знаешь, как он объелся пирогом и его вырвало? Я в два счета стану жалким из жалких. Знаю, знаю. Сейчас вы спросите, почему ее не выгнать.
— Спрошу.
— Разве можно дать человеку…
— Джонни! При мужчинах!
— Ладно, по уху.
— Ах, по уху! Нет, нельзя. Предложи ей денег.
— Где я их возьму?
— Не так уж много, фунта два в неделю…
— Ничего подобного. Пятьсот фунтов сразу.
— Сразу?
— Да.
— Странно… Казалось бы, небольшая пенсия…
— Предлагал.
— Она отказалась?
— Согласилась. Тогда я объяснился с Белочкой. Кстати, она хочет выйти за констебля.
— Белочка?!
— Няня.
— А, няня! За какого?
— За нашего, здешнего.
— Он подслеповат?
— Нет, навряд ли. А что?
— Трудно влюбиться в эту няню. Что ж, полисмены — смелый народ. Что было дальше?
— На чем я остановился?
— На том, что она согласилась. Казалось бы, все в порядке.
— Нет. Ее констебль выиграл пятьсот фунтов. Футбольное лото.
— Что же тут плохого? Наверное, она обрадовалась.
— Куда там, обиделась! Какая-то тетя Эмили вышла замуж бесприданницей, и муж оказался главным в семье. Захочет она новую шляпку, а он говорит: «Я что, Ротшильд? Пяти лет не прошло, как покупали.». В общем, няня на это не пойдет.
— Одумайся, что ты говоришь! Тетя Эмили — бесприданница, у няни — твердый доход. Что хочет, то и купит. Ты ей об этом не напомнил?
— Напомнил, а что толку? Разве ее проймешь? Пятьсот фунтов, или браку не бывать. Так и живем.
Джонни воткнул перо в последнюю реплику Джервиса и подытожил:
— Мне уж показалось, что выход есть. Рискованный, это да, но до благоразумия ли сейчас? Вы читали мою последнюю книгу «Инспектор Джервис в тупике»?
— Как-то не успел. То Пруст, то Кафка…
— Ничего, ничего. В Англии многие ее не читали. Но кое-кто и читал, во всяком случае — я заработал на ней сто одиннадцать фунтов шесть шиллингов три пенса.
— Недурно.
— Взял сотню и поставил на Балламера.
— Ну, что же это! Фото показало, что Второй его обогнал.
— Да, будь у него морда подлиннее, мои беды бы кончились.
— А больше неоткуда достать деньги?
— Вроде бы, неоткуда.
— Как насчет мебели?
— Я продал все, что мог. Остальное, как говорится, неотъемлемо от дома. Кроме этой горки, ее подарил двоюродный дед.
— Да уж, мерзкий предметец!
— Вот за нее меня не посадят. Скоро отдам на аукцион, фунтов пять выручу.
— Если найдется кто-нибудь подслеповатый.
— Хорошо, но где остальные четыреста девяносто пять? А, черт! Вы грабили банки, дядя Фред?
— Как-то не доводилось.
— Прямо хоть грабь. Но с моим везением окажется, что и в Английском банке денег нет. Одно утешение…
— Интересно, какое?
— Через век-другой это все будет неважно. А теперь, простите, мне пора вернуться к Джервису.
— Я и сам собирался идти. Джейн сказала, чтобы я непременно передал привет Бифштексу, а мне бы хотелось еще побеседовать с Пизмарчем. В общем, дел — завались. Через час я в твоем распоряжении.
— Да чем вы поможете!
— Не говори таких слов об Икенхемах. Мы — неисчерпаемы. Признаю, случай трудный, но я его обмозгую и что-нибудь придумаю. Создам проект.
— Ой, какие там проекты!
— Такие. Подожди, ничего больше не прошу.
И, мягко взмахнув рукой, немного сдвинув шляпу, лорд Икенхем пошел через парк к обиталищу Бифштекса.
9Подходя к озеру, за которым располагался главный дом, лорд Икенхем был хмур и задумчив. На отмели топталась корова; в обычное время он швырнул бы в нее веточку, но сейчас не задержался даже для такой пустяковой любезности.
Он беспокоился о Джонни. Даже менее острый ум догадался бы, что крестнику плохо. Лорд Икенхем мало общался с няней Брюс, но понимал, что убеждать ее — незачем. Такие не сдаются. Если ей нужны пять сотен наличными, значит — или сотни, или отставка злосчастному полисмену. Сотен у Джонни нет, значит — нет и выхода. И мы не побоимся сказать, что, при всей своей удали, граф был достаточно растерян, звоня в звонок. Открыл ему Альберт Пизмарч.
Придирчивый критик сказал бы, что карие глаза дворецкого не блещут умом; но человек поприятнее заметил бы, что они сияют добротой и честностью. Друзья не просили его объяснить им теорию Эйнштейна, а вот положиться на него могли всегда. Правда, он скорее все портил, чем распутывал, но главное — намерения, главное — сердце.
