– В этот четверг, не забудьте, чтения наши душеспасительные, последние в этом году. В субботу – наш храмовый праздник: епископа Антипы Пергамского. Следующая неделя – неделя о расслабленном, – с улыбкой, привздохнув, – приходской праздник.
Отец Димитрий совсем не смущается своей бороды, а преспокойно касается ее своими белыми тонкими пальцами. Еще сидит боком и левой рукой подтягивает черную полосу рясы на правое колено. Привычка – или, может, он мерзнет? В притворе храма, где сегодня проходят чтения и где греются две стройные ели, действительно холодно. Слева какой-то то ли сектант, то ли не пойму кто достает его своими вопросами, по большей части все про нечистую силу.
– У самого маленького бесенка на конце самого маленького коготка сил предостаточно, чтобы перевернуть все на земле. Не играйте с этим.
– А хорошо включать мечтательность, интуицию?
– Ни в коем случае, выключать, а не включать.
Вопрос о сердце.
– Молитесь три раза, куда сердце склоняется. Я настолько рассеян, что мое сердце склоняется в сторону супермаркета или ресторана. – Шутит, конечно. – Себе доверять, своей интуиции – это чушь. Сердце надо заработать. Сердце – это духовное.
Голос из-за рядов:
– Эх, мне бы ваше сердце!
– Еще не факт. Ой, куда я попало! Сердце моего духовного отца в соседстве с моей печенью не выдержит. Мое уже стонет!
– Батюшка, какие вы видите во мне грехи?
– Ничего не вижу.
Вопрос про Денницу. Вроде того, можно ли ему помочь?
– Он, Денница, сам себя определил в ад. Мы еще пока с вами живем в мире возможностей. А тот мир – место, где нет возможностей. Почему Церковь не молится за самоубийц? Потому что с их стороны – это восстание против Бога. Бог положил родиться, жить. Вообще, мы не задумываемся над тем, что мы родились. И что это – чудо. Что живем – чудо, что умираем – чудо. Если человек определил сам себя в место, где нет возможностей, в отличие от этого мира, то есть еще те, кто за него молится и может отмолить.
– Любите Господа уже за одно то, что дьявол – зол.
А зевает как широко. Что ж ты, дурачок, разве тебе бабушка не говорила, что надо мелко рот перекрестить, чтобы, когда зеваешь, нечистое-то и не влетело.
– Батюшка, какие вы видите во мне грехи?
– Ничего не вижу, кроме вашей серой рубашки.
– Я тоже ничего не вижу.
– Вот и хорошо...
Сидит, голову наклонил, мирянку слушает. Думает своим высоким лбом, своим куполом. Прекрасный и неприкасаемый Жюльен Сорель из Колымажного двора.
ГМИИ
Воскресная служба закончилась, с высокой лестницы храма окидываю Колымажный. «И куда?..» На душе «мир всем» – и хочется длить ясную радость. Напротив массивная дверь музея на выход выпускает порциями посетителей. Может, в музей? Подышать его сжатым воздухом, мимо Перикла – к бирюзовым скарабеям и алебастровым ибисам...
Весь июнь хожу в музей им. Пушкина. Каждое утро поднимаюсь по парадной лестнице не посетителем, почти сотрудником, нанятым переводчиком для проведения выставки рисунков Федерико Феллини, знаменитого итальянского кинорежиссера. Июнь 2007 года – душный, влажный. В музее дышать нечем, как в сауне, каждые полчаса выскакиваем на улицу, кто курить, я – за глотком горячего колымажного воздуха.
В кабинете директора музея Ирины Антоновой – совещание. Размещаемся за большим старинным столом. Слева от меня директор итальянского музея в Риме, аналога нашего ГМИИ. Я уже знаю по секрету, чтó он хочет выпросить на выставку в Италию у Антоновой. Гогена. У нас лучшие его работы. «Доттор диретторе» ее немного побаивается. «О, Антонова! Уна персона гранде! – Указательный палец вверх, в пропадающий в поднебесье лепной потолок. – Сегретария ди Сталин!» Палец еще более внушительно вверх – и запускается метрономом на мерное раскачивание. «Сталин!» у него звучит как «Нерон».
Директор тарахтит по-итальянски. Я тарахчу перевод на русский. Директор перечисляет пункты договора. Римский музей и ассоциация Феллини берут на себя расходы...
На широкий стол из папки по одному выкладываются рисунки маэстро.
Госпожа Антонова перебирает листки с недолговечным фломастером, некоторые откладывает в сторону:
– Все-таки к нам ходят дети, некоторые рисунки мы выставить не сможем.
Часть работ отправят в галерею на Солянке, туда же и фотографии. Кроме рисунков будут еще костюмы из фильмов.
Феллини в работе был неуступчив, дотошлив. Ему был нужен какой-то именно тот единственный цвет. Он накупил дорогущего синего шелка на рубашку для своего Казановы. Но в итоге синий шелк не пригодился, кадр вырезали. Многие вещи мастерил своими руками. Он, кстати, разорял всех продюсеров, с которыми работал. Часто ругался с Церковью. В то время когда наши режиссеры оббивали пороги ЦК и Министерства культуры, Феллини оббивал пороги кардинальских резиденций.
Выставка прошла удачно. Как-то, выйдя из музея, я зашла в храм, что напротив. Я уже знала, что туда перевели отца Димитрия, но еще не знала, что это за храм, в честь кого. В притворе сидел отец Димитрий, на удивление – один. Мы были знакомы по Переделкино. После того как мы поздоровались, он предложил: «Давайте я покажу вам храм». Я подняла голову – ого, высокий, внутри – белый. У храма оказалась особенность – алтарь в алтаре. Вот так я и перешагнула порог.
Решаю: да, в музей. Гулять так гулять. Обойдя невысокую ограду, вступаю на просторную территорию ГМИИ – с высаженными красными розами, темными елями, склоненными лиственницами. Музей изящных искусств имени императора Александра III открывали 13 июня 1912 года в присутствии государя. Переименован в 30-е годы ХХ века в ГМИИ им. Пушкина, именно в те годы, когда за всех гасил свет Пушкин. Основатель музея – Иван Владимирович Цветаев, архитектор – Роман Иванович Клейн, меценат – Юрий Степанович Нечаев-Мальцов. Великий меценат. Меценатство в России делом было обычным. Шереметевы строили странноприимные дома, Куракины – богадельни, Голицыны – больницы, Демидовы осыпали золотом юный Московский университет.
«Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в то же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: „Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя“. Состояние было небольшое: всего только двадцать тысяч. С этих-то двадцати старушкиных тысяч и начался музей» – рассказ, записанный Мариной Цветаевой со слов ее отца.
В Петербурге Юрий Степанович Мальцов попечительствовал Морскому благотворительному обществу, Николаевской женской больнице, Сергиевскому православному братству и т. д. и т. п. без счета. Субсидировал журнал «Художественные сокровища России», редактором которого состоял Александр Бенуа.
С чего у него водились деньги? В наследство от дяди ему досталась «хрустальная туфелька» – стекольные заводы, которые в ту пору как раз вывели из Подмосковья во Владимирскую губернию – на реку Гусь. Отсюда Гусь Хрустальный.
«Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто для души и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца Нечаев-Мальцов... стал таким же его физическим создателем, как отец – духовным» (М. Цветаева).
Вклад Ю. С. Нечаева-Мальцова в музей был колоссален. Триста рабочих, нанятых им, добывали на Урале белый мрамор особой морозоустойчивости; когда же выяснилось, что десятиметровые колонны для портика сделать в России невозможно, Юрий Степанович заказал их в Норвегии, зафрахтовал пароход для их доставки морем и баржи для сплава по рекам до самой Москвы.
«Люди колоссальных, или „громовых“, как говорится в здешнем купечестве, богатств или лица, известные своей щедростью на приобретение произведений искусств, уклонились под тем или иным предлогом от помощи», – писал Иван Владимирович Цветаев. В сущности, Юрий Степанович Нечаев-Мальцов стал единственным жертвователем музея, внеся около двух миллионов рублей – две трети от его трехмиллионной стоимости.
И когда из-за стачек встали его заводы, он ни рубля не урезал из музея.
В день открытия музея давняя приятельница профессора Цветаева, обрусевшая итальянка, пыталась водрузить на его голову лавровый венок. Увенчать за труды. Музей открывали в присутствии государя. Приятельница тянула профессора за рукав: «Иван Владимирович, вы должны встать и выйти, встать и выйти». «И он, как во сне, – вспоминала Марина, – встал и вышел, в черном, шитом специально для этого дня мундире с золотыми дубовыми или лавровыми листьями, и стоял у главного входа среди белых колонн».
«Хорошая работа, Иван Владимирович. Хорошая!» Я огибаю Цветаева и исчезаю в темной прохладе вестибюля.
ПЯДИ
