Елизавета Федоровна покровительствовала воинству. И на рождественский концерт в воскресенье в Марфо-Мариинскую обитель приехал солдатский хор, на самом деле – инженерных войск. А у одного рядового, с самым простым лицом, можно сказать, рябого и курносого, оказался голос такой красоты и легкости, что все неаполитанцы закружились бы в тарантелле от счастья, позвякивая в свои золоченые тарелочки. И сначала слушали распевы Бортнянского. Потом рождественские колядки, «Христос рождается...». А на бис «Боже, царя храни!».
Из дневника наследника: «За завтраком пели казаки. Были и пляски».
Мальчик, о котором нечего сказать и который сам мало говорил. Почти не улыбался, редко смеялся, чаще стонал. Больше лежал, нежели ходил. Никогда не прыгал, не носился со сверстниками, не крутился волчком. Мальчик в матроске, царской крови. Цесаревич. От «цесаревича» веет византийским ветерком. Багрянорожденные – то есть на пурпурных пеленках. В пурпурных пеленках имели право рождаться только царские дети. В Третьем Риме пурпур обернулся не останавливаемой струйкой крови. Здоровая кровь Романовых не одолела больную гессенскую. Гемофилия. Рано поседевшая мать и плачущий отец.
«Это было самое прелестное дитя, о каком только можно было мечтать», – писал его воспитатель Пьер Жильяр. Наследник боготворил отца и нежно любил мать. Она же гордилась его красотой.
«Душка, моя мама. Сегодня синее небо. Кошка лежит на диване, а Джой (собака) у нее искал блох и страшно ее щекотал. Если тебе надо Джоя, чтобы он искал блох у тебя, я его пошлю, но это стоит 1 р.».
«Дорогая моя милая мама. Был в церкви. Папа, как всегда, в штабе. Котик лежит на диване и играет сам с собой».
«Ненаглядная моя душка мама. Нога отдохнула, и ей гораздо лучше. Даже был в церкви, а сейчас в штабе. Храни вас всех Господь!»
Поражавший всех своей скромностью: «А куда мне теперь можно пройти?»
Бледненький, выходя из автомобиля. Приезд наследника в Ставку в 1916 году.
«Наследник дисциплинирован, замкнут и очень терпелив» (П. Жильяр).
Даже слишком. Не крикнувший «А как же я?!», после того как его оповестили о том, что его отец отрекся от престола. Спросивший только, густо покраснев:
– А кто же теперь будет?
Видимо, никто...
В России мальчики не нужны.
В России мальчиков забивают, еще с Бориса и Глеба. Еще с Углича – в парчовых одежках. Что – в Питере, в серых шинельках, что – этого четырнадцатилетнего, в форме ефрейтора, в ипатьевском подвале.
«Слопала-таки поганая, гугнявая, родимая матушка-Россия, как чушка...»
Таким он и остался, в матросочке и бескозырке с надписью родной яхты «Штандарт», в окружении белых царевен-сестер в рамочках Фаберже, темной молоденькой елочкой в тени высоких березок. Его молочный зубок – крохотная речная жемчужинка, утопленная в доску небольшой темной иконы храма Николая Мирликийского в Пыжах на Большой Ордынке, – единственная реликвия.
«Послушайте, маленький,Можно мне вас немножко любить?»
Когда все уже плавали в багрянце на полу ипатьевского подвала, наследник единственный все еще оставался сидеть на стуле (оставался живым, со слов участника казни А. Стрекотина), и надо было еще стрелять в него, в голову и грудь, прежде чем он упал, окончательно вернувшись в горячий и соленый царский пурпур.
И что? Мы в России имеем право просить себе – на счастье? В каких же это, интересно, молитвах?
После концерта высыпали на широкий двор обители и по тропинке, протоптанной в снегу, заспешили в дальний угол к полевой кухне, где отведали походной еды – перловой каши с тушенкой. Запили горячим чаем. Вышли из ворот обители, как будто побывали в гостях у княгини.
Когда по Замоскворечью, по сугробам, пробираешься то ли в Третьяковку, то ли в Марфо-Мариинскую – как будто все еще до всяческих революций. Дух серебряный в Замоскворечье сохранился. Флакон уже пуст. А аромат от хороших духов сохранился.
КРЫМСКИЕ РОЗЫ
Когда-то очень давно, в своем далеком детстве, я жила в желтом Китае, как канарейка. У меня было желтое платьице. И родилась на берегу Желтого моря. Много желтого. Домашний лохматый сеттер был черный и дурной от слишком большой любви ко всем, высунутый красный язык, ходящие бока, в глазах и ушах – готовность тотчас исполнить любой призыв: сидеть, служить, бежать.
Папа был главный в китайском доме. Но он был главным не только для нашей семьи в доме с рогатой крышей. Он был главным для всей Поднебесной: от высоких снежных тянь-шаньских гор до широкой полноводной реки. Защищал желтое китайское эмалевое небо от вражеского японского красного солнца. И не приходил домой, как обычные люди, а, заходя на посадку, подлетал. Интересно, что, отрицая Бога, поминая его в черные минуты, он был вызван к жизни именно Богом.
Отец Илларион, приглашенный отслужить молебен на дому, в бедном, веселом дворе Тифилиса, с тем, чтобы родился мальчик, поставил единственное условие: родившегося младенца мужеского пола, по достижении нужного возраста, отдать в семинарию. Молебен был отслужен. И мальчик родился, когда кругом все уже рушилось, но небо он все-таки получил.
Ангел, которого высокодаровитый Бог щедро скинул ему на правое плечо аксельбантом, был, разумеется, флигель-адъютантом, храбрым, веселым, удачливым. Как и должно по рангу, адъютант был расторопен и скор. В распахнутой кожанке он носился от «дутика» – хвостового колеса – к пропеллеру, чтобы крутануть его за лопасть еще разок... трррртттт... ттт... тт... «Аллюр три креста!» Высоко и ладно он носил отца по первому небу, раздвигая перед носом его среднего бомбардировщика кучевые и разноперистые облака. После рулежки легким щелчком выбивал из серебряного портсигара папиросу с желтым пахучим китайским табаком и, сдвинув шлем на затылок, закинув голову в небо победы, весело смеялся.
«Наш генерал чрезвычайно остроумен, и служить под его началом легко и приятно» (голос подчиненного из далеких пожелтевших воспоминаний 1944 года).
В мою домашнюю армию входили пузатый мишка, тряпичный петрушка, кот из шерстки; бронированную технику представляли рикши с запряженными в них обезьянками. «Надо победить!» «Надо победить всех» – кроликов в загоне, сестру, манную кашу. Надо свистнуть Пирата и идти к воротам встречать отца. А вдруг он придет сегодня не в глубокую ночь?..
А? Что? Да, конечно. Помилуй Господи, передаю свечку на... Так как же я могу быть ближе к Богу? Ближе к небу? Ах да, я куплю самолеты и размещу их в своей рабочей комнате. Да, я поеду в самолетный музей, накуплю моделей самолетов, тех, на которых летал мой отец, в первую очередь, и поставлю их на полки. Так я буду ближе к небу. Я стану смотреть на самолеты и невольно поднимать голову к небу. Все начинается снизу. Я начну с самой нижней ступеньки лестницы, которая еще на уровне земли, и ты на ней стоишь, высоту еще не чувствуешь, и, кажется, ничего не меняется, но под тобой уже ступенька, палочка, жердочка и луч. О седьмом небе никто еще не говорит. Пусть это будет первое небо, даже подготовительное небо, по которому летают галки, вороны и самолеты. Я ведь всегда замечаю белую полоску за самолетом, для меня это росчерк и подпись отца. Он расписывается по небу, и я каждый раз киваю ему головой и говорю: «Привет!» Это – небо. Ничего. Сначала отец... И может быть, в конце всех концов – тоже... отец?
Ну, что все глазеть вверх. А что под ногами? В вазах – розы. А на иерее – лиловое. По фону золотые розы вышиты. Особая служба, верно. Розы гобеленовые французского шитья. Мохнатые, богатые, лионских ткачей. То прадедушка через меня глядит, каждую строчку взглядом провожает, оглаживает, чтобы все ровно по чину, ладно, чтобы строй службы не нарушался, достойно шел. Акстиос! Достойно!
Розы Крыма. Они были на моей соломенной шляпке, когда мне было шесть лет, срезанные восхищенным садовником военного санатория для красавицы мамы. Их очевидный, стоящий наполненным парусом над цветком аромат, пронизанный полуденным зноем Крыма, навсегда связался у меня с родным, маминым.
В Крыму розами занимались. Еще пару столетий назад, с целью создать в имении Мелас, что на южном побережье, роскошный розарий, его владельцами был выписан из Германии искусный садовник. С помощью Божьей, своего таланта и благодатного таврического климата довольно скоро количество сортов было доведено ученым садовником до астрономической цифры. Старик немец так и хлопотал над бутонами, пока его не сняли буквально с клумбы, в длинном фартуке, с садовыми ножницами, нагрянувшие сюда в Крымскую кампанию французы и англичане. Не обнаружив никого в имении, они прихватили с собой чудака немца, как военный трофей или как реликтовую единицу. С тех пор осиротевшие розы Меласа были предоставлены в основном Божьей милости. Заехавший в свое имение после Крымской кампании поэт граф Алексей Толстой, в компании братьев Жемчужниковых, оценив красоту тех мест, воспел их в стихах. Один из лучших розариев был и у Юсуповых в их Кореизском имении.
