Тело ушло под воду, в твоем случае – под лед. И в твоем случае даже не в первый, а в третий раз. Тридцать лет назад, вызвавшись первым искать на ботах сгинувшую на Севере экспедицию барона Толля, перебираясь через полынью, ты провалился под лед. Тебя выдернули за шиворот, но ты еще раз ушел с головой в гибельный стылый целлулоид арктических вод. В самую последнюю секунду кто-то схватил тебя за шарф на берегу, на льдине кто-то отдал тебе свое сухое белье. И это все. С тех пор тебя мучили жестокие боли. Хронический суставной ревматизм.
На третий заход тебе не суждено было ни испугаться, ни ощутить на себе смертельный холод, ибо смерть уже пришла. В третий раз на своем собственном расстреле, как старший по званию, ты сам отдал команду: «...товсь, пли!»
Ну, ничего, как-нибудь... на тебе был крест. Ты даже благословил своего сына, который оставался в Париже с матерью. Не знаю, кому достался твой золотой портсигар – очевидно, кому-то из охраны. В последней просьбе ты сказал: «Прошу передать в Париж мое благословение сыну»... практически, на ветер. И те, которых мы любим, наши враги, они, конечно, не догадались, что восточный ветер, верный адъютант адмирала, донес его последнее распоряжение до Франции.
ЗВОННИЦА
Шатровая белая колокольня храма Рождества Богородицы в селе Поярково, куда меня завезли по дороге на Круглое озеро, строена во времена Алексея Михайловича. Вотчина боярина Артамона Матвеева. В смутные времена, когда отдельные отряды поляков, не заведенные Иваном Сусаниным в чащу, часто жгли окрест деревянные церкви, Матвеев, головной московских стрельцов (в бунт стрелецкий первым голову сложит под топориком Петруши), задумал строить на месте сгоревшей церквушки храм каменный и звонницу. На зодчество позвал итальянцев.
Сколько добирались до села Поярково гости фряжеские, можно только прикинуть. Ежели сам Алексей Михайлович в паломничестве до Лавры пару недель проводил в дороге. Помолившись, утречком – из Кремля, на ночь с благодарственной молитвой от разбойников и хищных зверей почивал в своем селе Алексеевское. И сколько раз итальянцы в той дороге на Русь стриглись, брились, нам неведомо, но вот они и в селе Поярково. Раскладывают на крыльце перед боярином чертежи, отвесы да циркули. Матвеев, правда, в голове свой дизайн имел. Хотел для храма своего от славы кремлевских соборов, ну и закрутил эклектику. Посадил шатер на куб на четырех основаниях. Левая осела. И вот уже никто не помнит и самого Артамона, следов нет от его имения, а звонница стоит.
Стройная. Нарядная. Арочные проемы нижнего и верхнего ярусов украшены висячими гирьками, парапет – полихромными изразцами. Храм славился церковной утварью. Из писцовых книг XVII века: «На престоле находились резной золоченый крест, два Евангелия: одно с чеканными серебряными и золочеными клеймами с изображением Спаса и евангелистов, другое – в басменном (тесненном) окладе, тоже позолоченном. Восемь резных подсвечников, украшенных листовым серебром, медная водосвятная чаша, два кадила, пять аналоев. На колокольне – десять колоколов. Богат был храм и церковными одеждами: ризы, епитрахили, оплечья, поручи, плены, покровы. Все из атласа, бархата, камки, парчи...» Судя по описи, очевидно, XVII век был лучшим временем в истории церкви Рождества Богородицы.
Настоятелем храма в тридцатых годах был священник Сергий Третьяков, «безотказный наш», как звали его прихожане, но вскоре его арестовали и в 1937 году расстреляли, тогда же – последняя литургия. После закрытия церковь подверглась разграблению.
В 1938 году на колокольне гуляет ветер, в 1941 году на колокольне засел немец, корректировщик огня; и, как признался местный старожил церковному старосте, снял он таки немца с колокольни:
– Трое нас, мужиков, в деревне было, что заимели эту думку. Когда проходили под колокольней, только под ноги глядели. А из кустов, с берданкой, – на звонницу. В общем, снял я фрица, а только до сих пор снится мне эта колокольня.
– А сейчас, – поднял голову староста, – филин на колокольне поселился. Каждую ночь прилетает. Всех ворон распугал. Сидит наверху и ухает, нравится ему там.
А кому его снять? Некому... Своих соколов Алексей Михайлович давно с собой в Москву увез.
Удивило меня, что в этом, нестоличном храме хранятся мощи великой княгини Елизаветы Федоровны.
О Елизавете Федоровне я давно хотела что-то вроде сценария писать. И киносценарий мой начинался бы так. Едут медленно в тумане, по степи, повозки, на которых деревянные ящики. Сопровождают телеги несколько человек, из которых один – казак из простых, и – монах, из бывших благородных. Неожиданно начинается сильный дождь. Казак скидывает с себя шинель и любовно, что непременно акцентировать, укрывает своею шинелью один из ящиков. И говорит такую фразу: вот, мол, в России сколько земли, а трех аршин не нашлось. А в ящике – останки княгини Елизаветы Федоровны. И эти ящики долгими путями, через Китай, как мы знаем, должны добраться в Палестину, до приюта Святой Магдалины, где мощи княгини упокоятся.
В гессенском музее, на ее родине, есть бюст мраморный работы скульптора Н. Трубецкого, который близок к ее удивительной красоте. А ни один живописный портрет и ни одна фотография особой тонкой красоты ее не смогли передать.
Михаил Нестеров расписал ее обитель синекрылыми ангелами по белому – по белой Руси. А все равно не приблизился к ее белому. Да и наш скульптор Клыков, которому я аплодирую за шинель на плечах адмирала Колчака, что как хоругвь, но не «вперился» он (по выражению Иоанна Кронштадтского) в дух ее.
У Елизаветы Федоровны украшений – своих, и муж ее, великий князь Сергей, любил ей дарить – было на большой ювелирный магазин. После убийства мужа (бомбой прямо в грудь, в сердце, так что это сердце потом нашли на крыше дома) разделила она драгоценности свои на три части. Одну часть в казну отдала, вторую часть – в наследство своим приемным детям, а на третью выкупила участок земли на Большой Ордынке в Замоскворечье, чтобы строить там обитель. И любимым цветом ее был белый. Есть еще у меня в том сценарии сцена на балу маскарадном, что состоялся в 1903 году и на котором весь двор присутствовал в боярских костюмах XVII века. И Зинаида Юсупова на нем была в своих тяжелых жемчугах. И будто бы на этом балу роняет княгиня свой платок белый батистовый с инициалами «Е. Ф.». Поднимает его с полу адъютант великого князя Сергея, тайно в нее влюбленный, после долгих мытарств он монахом ее в последний путь провожает (в сценарии адъютант этот похож немного на Феликса Юсупова).
В жизни молодой Феликс многим был обязан Елизавете Федоровне. Она его любила, учила отдавать и благотворить, брала с собой в паломничество – и душу ему выстроила. Вот у Феликса был хребет и сердце. Кем он был до семнадцатого года – «графчиком», по определению Валентина Серова, наследником баснословных богатств, которым и в семье не знали счета, избалованным, эпатирующим Дорианом Греем, торгующим на аукционе в Архангельске живого белого медведя. И какая замечательная точка, спустя пятьдесят лет, в Париже, на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, – один крест на всех четверых Юсуповых, от недостатка средств прикупить участок земли. Ибо князь пустил деньги не на склеп – при желании мог бы быть золотой, – а спускал без счета на своих соотечественников. И спустил. И за полвека, проведенного на чужбине великим утешителем для других, не терял ни хорошего настроения, ни остроумия, ни аппетита. Юсупофф’s way.
Впрочем, земли хватило на всех. Сколько ее надо? У одного казака в вещевой сумке были погоны и узелок с донской землей. Кроме этого, у него буквально ничего не было, и, ложась спать в Константинополе, он клал свою сумку под голову со словами: «Ну, слава богу, на своей земле спать будем!»
...Так вот, на том балу адъютант решает платок утаить и им любоваться... и потом я подумала, что платок этот у меня пройдет через руки многих людей – и воров с Хитровки, и бомбистов, – и в конце княгиня этим платком в шахте будет перевязывать раны князю Палею. Но стало мне ясно из записок, что раны она перевязала своим апостольником. И конечно, я уже не могла допустить такого искажения.
Великую княгиню первой сбросили в шахту живой. Шахта глубиной шестьсот метров. И упала она на уступ. Конечно, она легкая была. И какой-то тяжелый латыш исполнитель толкнул ее в спину, в шахту лететь. Она и полетела ввысь, сначала голосом, который ввысь...
Стою у темной ели в храме Марфо-Мариинской обители, до ее иголок дотрагиваюсь. У Елизаветы Федоровны на елках – украшения, снежинки из белой бумаги и ангелы.
Елизавета Федоровна покровительствовала воинству. И на рождественский концерт в воскресенье в Марфо-Мариинскую обитель приехал солдатский хор, на самом деле – инженерных войск. А у одного рядового, с самым простым лицом, можно сказать, рябого и курносого, оказался голос такой красоты и легкости, что все неаполитанцы закружились бы в тарантелле от счастья, позвякивая в свои золоченые тарелочки. И сначала слушали распевы Бортнянского. Потом рождественские колядки, «Христос рождается...». А на бис «Боже, царя храни!».
