Крымские розы скромно где-нибудь, островком на скверике, – в поселке Крымское Приморье или в Коктебеле. Я подхожу к ним, чтобы признать, вдохнуть их теплый привет и, наклонившись пониже, спрятать увлажненную память, потому что я помню этот сочный рубенсовский дух с детства, в котором я пребывала так недолго и в котором эти срезанные бутоны мне были так не нужны на круглых полях моей соломенной шляпки.
В совхозе «Крымская Роза» под Симферополем – братская могила, где в Отечественную упокоились после расстрела мои бабушка и дедушка. Белые лепестки сорта Rosa Alba – их последние светлые и легкие одежды.
Наш храм – наш улей. Протоиерей Владимир, иерей Димитрий – золотыми пчелами. Мы – пчелками бурыми, ведомыми. Мы следим взглядом за «золотыми» – куда они, туда и мы. Они смотрят на восток – и мы глядим на восток. Мы поворачиваемся за дымами каждений и выходим на высокое весеннее крыльцо, как на верхнюю палубу, чтобы следовать за их парчовыми спинами крестным ходом вокруг нашего улья.
И сегодня – долгие лилии на полу в простых стеклянных вазах. Зеленые стебли притихли в воде, зато в эфире, в мире бутонов и лепестков, вершится самое оглушительное цветение. Если бы мы смогли, как в замедленной съемке, узреть, как узкие бледно-зеленые бутоны, расширяясь, освобождаются, будто от зимнего надоевшего пальто и выстреливают наконец белой парадной адмиральской формой, – о, как бы мы все возликовали на нашей палубе и как бы обрадовались столь великому чуду.
И сколько еще этой невидимой жизни в храме под куполом – в свечах, окнах, балках, даже в коврике на полу. В свечах особенно. В подрагивании их пламени есть что-то от щебетания. Такой щебет поднимают птицы на рассвете за секунду до того, как из-за фиолетовой горы вывалится солнце над морем. Язычки пламени «мерами потухающими и мерами возгорающимися», тоже золотые пчелки. Ну что ж, будем спасаться ульем.
Из обрывков давней кинохроники: адмирал Колчак – доли секунд – на палубе, рука за бортом кителя – корабельным орудием.
Да, я люблю адмиралов: Нахимова, Ушакова, Колчака... и что?
Как я могу любить храм, когда я никогда не была в нем, не переступала его порог до тридцати пяти лет? Как мне дотянуться до Христа, если я не понимаю, почему надо быть в храме на литургии? Каждое воскресенье. Каждое. В воскресенье мы ходили в цирк любоваться на арене сноровкой джигитов на белых лошадях. Не в воскресенье я слышала о полигонах, аэродромах. Я понимаю – развод караула. Я люблю слово «победа». Надо чаще восклицать: «Господи!» «Господи, где Ты был, когда я была маленькой? Мои родители строили СССР. Строили замок на песке, ругаясь, проклиная друг друга и давая друг другу клятвы в вечной любви. Зарекаясь больше не обижать друг друга – и обижая, обижая и обижая...»
А теперь меня таскают, «расслабленную», чистые души, подставляя свое крыло, подталкивая то в окно, то на ту кровлю, то на эту. За светом. Чтобы мне спастись и живу быть. Под свет. Под свет, а я сползаю... Градус любви должен быть выше. А памяти?
Я с ранних лет люблю солдатскую шинель. Складку на спине на этой шинели. Серые шинели в Крыму, уходящие в Черное море от красной телеги. Белые предпочитали в плен не сдаваться.
В детстве, далеком и сумбурном, когда мы маршировали по коридорам в повязанных красных галстуках, в мою, не лишенную оптимизма эпоху, каппелевцы в черном были моими личными врагами.
Не выдвигаясь из шеренг, мерно чеканя шаг, с неотвратимостью тучи, надвигались они на того, кто всегда впереди, на тачанке, над головой хлопающая бурка, – на командира уральской дивизии Василия Ивановича Чапаева. На Чапая и на пулеметчицу Анку. Впереди офицеры в странного кроя кителях, галифе, на ногах начищенные до блеска сапоги. За неимением оружия с девятого ряда хотелось в них плюнуть или зажмурить глаза. О, эти штучки кино! Не ложкой кинематографа расхлебывать нашу историю. Пусть оно хвалится фрачным Максом Линдером, великим Чаплиным, на худой конец, серенькой, но честной хроникой.
Лакированные сапоги на Урале. На самом деле на них были валенки, в которых было невозможно идти из-за намерзающего льда. Шли по заснеженной сибирской реке Канн. Белое полотно реки и неприступные берега. На реке из-за оттепели собиралась вода. Отдельные участки по колено в воде – люди, повозки, лошади. Шли на Иркутск через Нижнеудинск, выручать Верховного правителя адмирала Колчака. Как если бы ревнивые снега и торосы, ополчившись, решили преследовать его повсюду. То ли не смогли простить его вторжения в Арктику, научных изысканий, то ли, напротив, покоренные красотой и благородством адмирала, задумали оставить в своем ледяном плену навечно.
Головную колонну вел генерал-лейтенант Каппель. Последний переход белых по Сибири – Ледяной, с большой буквы, – вошел в историю как легендарный. Замерзающий лед на валенках задерживал движение. Части дивизии Каппеля опоздали в Иркутск не по вине Владимира Оскаровича, которого к этому времени уже не было в живых. Опоздали отбить эшелон с золотым запасом и вызволить из тюрьмы адмирала Колчака.
Из воспоминания полковника Вырыпаева: «При гробовой тишине пошел снег, не перестававший почти двое суток падать крупными хлопьями; от него быстро темнело, и ночь тянулась почти без конца, что удручающе действовало на психику людей, как будто оказавшихся в западне.
Валенки не пропускали воду, потому что были так проморожены, что вода при соприкосновении с ними образовывала непромокаемую ледяную кору. Но зато эта кора так тяжело намерзала, что ноги отказывались двигаться. Поэтому многие продолжали сидеть, когда нужно были идти вперед, и, не в силах двинуться, оставались сидеть, засыпаемые снегом.
Сидя еще на сильной верховой лошади, я подъезжал к сидящим на снегу людям, но на мое обращение к ним встать и идти некоторые ничего не отвечали. А некоторые, с трудом подняв свесившуюся голову, безнадежно почти шепотом отвечали: „Сил нет, видно, придется оставаться здесь!“ И оставались, засыпаемые непрекращающимся снегопадом, превращаясь в небольшие снежные бугорки».
В походе генерал Каппель сильно простудился. Его, уже бесчувственного, внесли в дом. После осмотра случайным доктором оказалось, что у него обморожены пальцы на ногах. Надо было срочно произвести ампутацию. Инструментов не было. Ампутацию произвели ножом. Очнувшись ненадолго, пациент тихо спросил: «Доктор, почему такая адская боль?»
После этого генерал Каппель, который уже не мог ходить, еще ставил ногу в стремя и верхом приветствовал солдат. На предложение перейти в чешский санитарный вагон генерал категорически отказался.
И еще двое суток он, бессознательный, был на коне впереди войска в объятиях у огромного детины казака. Все внимание доктора сосредоточили на обмороженных ногах и совсем упустили из вида его покашливание. Думали, что у него гангрена, однако генерал умирал от двухстороннего крупозного воспаления легких. Одного легкого уже не было, а от другого оставалась небольшая часть.
26 января 1920 года его не стало.
Участник похода генерал Сахаров записал: «Смерть его среди войск, на посту, при исполнении тяжелого долга – обязанности вывести офицеров и солдат из бесконечно тяжелого положения, – эта смерть окружила личность вождя ореолом светлого почитания. И без всякого сговора, как дань высокому подвигу, стали называть все наши войска каппелевцами. Подчиненные не оставили тело своего генерала. Гроб с телом Каппеля сопровождал отступающую армию».
Отчего бы нам не читать в нашем храме панихиду в январе по участникам Сибирского Ледяного похода? Вполне возможно, наша теплая память будет для них своего рода костерками на белой реке, возле которых они отогреются, поднимутся и пойдут дальше.
Не пойду нынче в музей, поеду-ка я после службы в Донской – протру фотографию и затеплю свечку Владимиру Оскаровичу и кто там с ним рядом...
Холодно как. Пламя свечи просто ложится от сквозняка. Я сама как колеблющееся пламя. Такой сквозняк над Россией прошел. Но я буду ходить в храм. И когда-нибудь вера выстроит свет моей свечи в струну. В меч и в «мир». И я начну слышать службу, быть в ней, и услышу слова:
«Грады наша и страны Российския от нахождения иноплеменных заступи и от междуусобныя брани сохрани. О Мати Боголюбивая Дево! О, Царице Всепетая! Ризою Своею покрый нас от всякого зла, от видимых и невидимых враг защити, и спаси души наша.
Ко святой Твоей Церкви молимтися, Милосердный Господи. Услыши и помилуй. Устроивыя мир сей во славу Твою... Христолюбивым князем, боляром и христоименитому воинству на поле брани и в разных походах за Православную веру и многострадальное Отечество наше пострадавшим и убиенным...или в изгнании скончавшимся. Вечная память (трижды).
Благоверным людям страждущия страны нашея Российския во всех тяжких обстояниях их подаждь, Господи, на безбожническая козни крепость, от глада, губительства и междуусобных браней, благочестия же во Отечестве нашем возставление и многая лета. Многая лета (трижды)».
