надевая архалук на горца. А тот стоит, восхищенный, и блестят его здоровые зубы. — Как раз на тебя сшито…
Горец не двигает руками, и хотя под мышками жмет, но он не снимает архалука, а хочет в таком виде, как ханский сын, показаться в родных горах.
В другом месте чакмачи[82] Веская усадил тюрка-горца, и вдвоем они натягивают на его ногу сапог: «Ну!..» — и вдвоем пыхтят, пыхтят, натягивают: «Вот вошел, вошел… Двигай пальцами внутри, двигай!..» — и опять натягивают, с трудом надевают, и вот горец удивленно глядит, куда девались его ноги.
— Немного походишь, разносятся, — говорит чакмачи Вескан, отирая пот, и сажает другого человека.
— Вескан-кирва, а Вескан-кирва, — входит громадный пастух с собакой позади, — сапоги сошьешь?..
— Сошью, сошью… Двигай пальцами внутри, двигай… — И чакмачи Вескан достает восьмую пару. — Сошью, сошью…
— Но так, чтобы было со скрипом.
Сапоги со скрипом были особенно в почете у горцев. Они любили, когда сапоги скрипят, и пастух, который вошел в лавку с собакой, настаивал на этом.
— Это немного трудно.
— Почему трудно, чакмачи-кирва?
— Для этого нужно двадцать яиц, фунт масла…
И пастух приносит двадцать яиц и фунт масла.
— Теперь будет?
— Теперь вот будет… Через три дня сапоги твои будут готовы. Так будут скрипеть, что в Карабахе будет слышно.
И пастух, оставив мерку ноги, уходит. А чакмачи Вескан одному из учеников велит приготовить «хорошую яичницу из двадцати яиц». Они съедают принесенные пастухом яйца и масло, затем сапожник-мастер отрезает ножом кусок тонкой кожи, макает в грязный керосин и бросает ученику:
— Положишь под подошву сапога этого болвана. Так будет скрипеть, что…
На главной площади иная торговля. С гор и сел пригнали тысячи овец, коров, лошадей, быков. Скупщики за работой. Они подходят к стаду овец, щупают рукой спину и бока овцы, в один миг сосчитывают стадо и спрашивают:
— Что дать за пятьдесят овец?
Посредники, через которых покупают и продают скот, тотчас же подходят.
— Бог в помощь. — И они соединяют руки скупщика и хозяина овец.
— Четыре рубля за штуку, которая понравится.
— Пять рублей за штуку.
— Хорошая цена, ей-богу. Утром ходжа Багир продал по четыре рубля.
— Четыре рубля один абаз.
— Бог в помощь. — И посредник почти силой соединяет их руки и кричит: — По четыре рубля два абаза выбирай пятьдесят штук.
Крик, шум, лай собак. Пастушеские собаки, которые вместе с овцами спустились с гор, беспокоятся, когда чужие люди угоняют овец и хозяин не кричит им: «Чамбар, возьми, Алабаш, хватай!» — а сердится на собак и даже поднимает на них посох. Собаки умолкают и, повесив головы, думают: почему хозяин замахивается на них посохом, когда чужие люди угоняют овец.
В другом углу ржут лошади и вместе с ними звонко и серебристо ржут жеребята… Жарко, томит жажда, их гнетет шум толпы, их беспокоят чужие руки, которые вот уж сколько раз открывали рот лошади, или, может быть, они стосковались по горным пастбищам, где колышется трава и где не было ни узды, ни толчеи.
На площади воет собака, мычит корова, люди громко кричат по-армянски, по-тюркски, шум постепенно усиливается, шум доходит до Мехракерца, и к шуму примешивается звук военной трубы, который несется со стороны казармы… Иногда все умолкают, как стая воробьев, когда над землей проносится тень коршуна. Во главе конных стражников, пробиваясь сквозь площадь, мчится начальник уездной стражи Автандил Хуршуд-бей… Разбойники ли угнали стадо, человека ли убили, напали ли на почту, или что-нибудь другое случилось — еще никто не знает, и народ расступается. «Хуршуд-бей поехал в Баркушат», — говорят они друг другу; и все понимают, что в тех местах «что-то случилось».
Иногда по рыночной площади проходил отряд Пензенской 686-й дружины под резкий барабанный бой и звон заступов и оружия… Впереди шел молодой офицер, который намеренно свернул с дороги, потому что было скучно проходить по глухим улицам города Гориса.
Отряд возвращался с военного учения, или показывалась партия заключенных в серых халатах, в кандалах (их вели рыть землю), или мчался Автандил Хуршуд-бей с конниками — на площади шум умолкал, как умолкают воробьи, когда появляется коршун.
От этого шума — криков людей и рева скота — был свободен пассаж. Там царила благородная тишина. Там все было аристократично и величественно. Рядом с лавками драгоценных камней и ювелирных изделий находились большие лавки напитков и гастрономических товаров, где не продавали ни местных вин, ни местной рыбы, а продавали французские ликеры, гаванские сигары, рейнские вина и такие колониальные товары, покупателями которых были беи, крупные чиновники, а также русский священник, о котором звонарь Парсег распространял слух, что он ест вареных улиток.
Иногда какой-нибудь горец или кочевник-тюрк, заблудившись, входил в одну из этих лавок, например, в Курдебижу, одну из богатых лавок пассажа, испрашивал: «Есть у тебя башлык, кирва?» — и пастух обалдело глядел на блестящие полки. «Вот там есть… — Из Курдебижу указывали на лавку часовщика Сандро. — Там есть хороший башлык, хорошая жвачка, есть и ослиное седло…»
Купцы пассажа бухарских папах не надевали, как торговцы рынка, которых народ по давней привычке называл «ходжа». В пассаже не надевали суконной чухи, а надевали костюм и покрывали голову шляпой, а Ефрат Ерем входил в лавку в белых перчатках и был так безукоризненно одет, что Людмила Львовна, жена уездного нотариуса, бранила мужа, ставя ему в пример Ефрата Ерема. В пассаже все было благопристойно и чинно. Там все говорили по-русски, и даже секретарь Армянской консистории, который вообще не знал русского языка, проходя мимо пассажа, говорил по-русски.
Иногда кто-нибудь из старых купцов посещал лавку в пассаже, где хозяином был его сын, новый купец, золотой отпрыск старого торгового дома. Ходжа садился на венский стул, который ему подносил сын.
— Отец, откупорить тебе ликер?..
Отец молча глядел на полки, на неизвестные, незнакомые вещи.
— Что это за причудливые вещи, сынок? — И ходжа указывал палкой на шоколады Жоржа Бормана.
— Это шоколад, отец… а это конфеты «Дэзи», а это халва Дварджоглу из Одессы. — И сын на серебряной вилке протягивал кусок халвы Дварджоглу.
— Что такое халва и какой в ней прок! — Отец возвращал кусок халвы. — Был бы канаус, был бы иранский кадак, это да!.. Продажей конфет ты не выйдешь в люди, сын мой…
Но при этих словах входили Людмила Львовна и жена врача Тиграна Петоевича — Сарра Каспаровна, за нею маленькая собачонка с синей лентой. Отец удивленно смотрел на собачку.
— Слава тебе, господи… И теперь она
