— Аркаша, я к тебе с просьбой…
— Давай короче.
— Возьмём Балерину в бригаду? Он будет хорошо работать. Ручаюсь. Я бы его в напарники взял.
Предложение выглядело настолько дико, что всегда находчивый бригадир словно воды в рот набрал.
— Да ты что, Рязанов, очумел? У меня бригада — не дом терпимости.
— Ты же знаешь, Аркаш, что он не по своей воле. И не для удовольствия, как Толик Педагог. Его силком…
Тут вмешался Иван Васильевич:
— Втюрился Юра в Балерину.
— Дурак! — резко сказал я и ничуть не пожалел о вырвавшемся слове.
— Ша, Василич, — остановил помощника и бугор.
— Жалко, пропадает человек, — сказал я.
— Всех не пережалеешь, — отнекнулся Аркаша.
— Я не обо всех прошу — об одном-единственном. Одному-то — в наших возможностях помочь. Спасать надо человека. Пока не поздно.
— Человек? — заносчиво подхватил культорг. — Использованный гондон.
— Замолкни, — гневно произнёс Аркашка. И мне:
— Человек-то он — человек… Понимаю. Да бригада его не примет. Иди, Рязанов, отдыхай. Завтра потолкуем.
— Человек! — бурчал мне в спину культорг. — Таких человеков топить надо, как паршивых котят. В параше. Чтобы заразы не было от них.
Ненавистник! Ему-то что до Генки? Лишь бы затоптать. А вдруг бугор согласится? Большинством голосов бригада решит? Ведь я с ним буду работать в своём забое. Первое время пусть хоть под юрцами[194] спит. Всё же не у параши. А после — рядом со мной место свободное. На него никто не хочет ложиться — примета плохая. Будто покойник по ночам щекотать будет. Ерунда все эти приметы. Главное — Генка постоянно на глазах будет у бригады. И печники-мерзавцы[195] не посмеют принуждать его. А если кто и понагличает, не только я — бригада отпор даст, заступится. Бригада — великая сила, когда все за одного и каждый за всех. И я поверил в такое чудо. И хотел пойти и объявить Генке о результатах переговоров с бригадиром, порадовать, но сдержался. Да и ничего пока не решено толком. Едва ли бригада поддержит меня. Вернее всего — засмеют. А может, удастся доказать — не все же они звери.
«И всё равно, — подумал я, — Аркашка — мужик справедливый. И доброта в нём есть. Настоящая. И такого человека засадили в тюрягу! А может, за это и наказали, что не гад?» Отбывал Тетерин по семьдесят четвёртой, за хулиганство. Молва такая: побил при свидетелях какого-то большого начальника — за подлость. Вот Аркашку и запечатали в конверт — и в почтовый ящик номер…[196] Он и тут стал права качать у лагерного начальства. И за дерзость в штрафняк загремел. На бессрочно, говорят. Так, наверное, со штрафняка и освободится. Последний год дотягивает, последние месяцы. С зачётами раньше выскочит. А мне двенадцать с лишним — календарных. Да больше года зачётов наскреб. Но всё равно ещё очень длинная лямка. А у Генки — всего два с половиной месяца! Одной ногой уже на воле. Ну что всем нам стоит человеку малость помочь. Самую малость!
Большинство работяг уже спит — умаялись за день в карьере до полного изнеможения. Я тоже еле ноги передвигаю. Меня прямо-таки тянет вниз свинцовая ноша собственного тела. Я её едва превозмогаю. Осталось лишь влезть на своё место и устроиться на ночь, скрутив медную проволоку.
Нестерпимо ныла левая ступня, покалеченная тюремными надзирателями в Челябинске. Эта боль становится хронической. От усиленной работы.
Я уже ухватился за стойку и занёс пудовую ногу, чтобы поставить на колбышку-приступку, как в углу, где картёжничали блатные, возник какой-то гвалт и раздался вопль:
— Бра-а-тцы! За што-о-о?
Я машинально взглянул в ту сторону, откуда послышался истошный крик, и остолбенел. Меня словно парализовало. В проходе между двумя вагонками, всё ещё спиной ко мне, но уже стоял Федя Парикмахер. А его со всех сторон и в спину протыкали пиками несколько нападавших. Действовали они умело, дружно. В быстро наступившей вокруг тишине слышался жуткий хруст, словно бабка Герасимовна шинковала на общей кухне капусту. Эта фантастически-кошмарная сцена длилась несколько секунд. Мне же показалось, что прошёл чуть не час, пока рухнул на бетонный пол поднявший руку над годовой в тщетной попытке защититься Федя Парикмахер.
Меня пронзило это убийство.
Теперь я увидел того, кто последним ударом поверг Федю, — лицом ко мне секунду, не более, стоял Адик Чёрный. Его вытаращенные глаза взирали на упавшего почти с недоумением. Расстегнувшаяся косоворотка обнажила вытатуированный, известный каждому в СССР профиль с валиком чёрных усов и волевым подбородком.
Адик не спеша застёгивает жилетку, а после и ворот рубахи. Конец. Дело сделано.
Истязатели, словно сноп цепами молотили, продолжали дырявить повергнутое тело. Наверное, в азарте не поняли, что Федя — мертв. Хулиган Софрон, аж двумя руками обхватив рукоять, с хрюканьем вонзал пику. Будто дрова рубил. Само тело я не видел, его заслонил нижний щит вагонки. Мой взгляд неотступно следовал за пикой, орудием расправы, — разогнутой, отточенной с одного конца и сплющенной с другого строительной скобой — ими скрепляют брёвна и брусья. Совершенно невероятными, будто из потустороннего мира, представились мне явственно произнесённые слова. Это двое картёжников, расположившиеся неподалёку, продолжали сражение за поставленные на кон носовой платок с вышитой надписью «Ково люблю таму дарю» и пачку нюхательного табаку. Возможно, они и не заметили того, что произошло рядом. Или, вернее, не обратили внимания. А у меня в глазах стояла пронзаемая штырями фигура Феди Парикмахера и звучал его истошный крик: «за что?!».
От потрясения от увиденного и услышанного я впал в такое состояние, что вместо убийц в людском обличье мне явственно представлялись чудовища: в дикой пляске, до низкого потолка, который сейчас как бы поднялся, выгнувшись куполом, подпрыгивали, словно резиновые надутые шары, мохнатые, заросшие густой рыжеватой шерстью не то гориллы, не то другие невиданные существа со стеклянными блескучими глазами и ощеренными ярко-красными, как-будто подсвеченными изнутри клыкастыми пастями. Я зажмурился, снова открыл глаза, и наваждение пропало: там опять кишели бандюги-блатари.
Ужас обуял мною, сковал движения. Но в этот миг жуткое истязаниение, как по команде, прекратилось. Подталкиваемое в спину паханом Адиком и, как мне показалось, упирающееся, мелкими шажками к телу Парикмахера стало приближаться существо похожее на сказочного карлика, одетое в великоватую, с чужого плеча, «лепёху»,[197] в хромовых сапогах гармошкой. Это продвижение курносенького и плосколицего паренька вроде бы ничего не предвещало зловещего. И всё же что-то во всём этом было загадочное, зловещее и пугающее. Я не могу назвать кличку этого недоростка, она нецензурная, но если бы её произвели от слова «звезда», то звали бы белобрысого недоростка Звездёнышем. Настоящее его имя было Ваня.
Родом заморыш был из далёкого нищего удмуртского колхоза. Сидел Ваня за кражу шапки овса из колхозной конюшни. С Ваней мы одно время, недолго, состояли в бригаде землекопов в центральном лагере. Уже тогда недалёкий деревенский паренёк, едва-едва обученный грамотёшке, пустился в разгул, увлёкшись карточными играми. Его приметили блатные и стали покровительствовать, выделив из массы непутёвой шантрапы. За малый рост ему и дали ту непечатную кличку. Я же его про себя окрестил Шеститка Молода. Так он называл шестёрку из карточной колоды. Жалким выглядел этот косноязычный и скудоумный парнишка, но в какого злого тиранчика превратился он, когда почувствовал благоволение и защиту блатных, как напыжился! Как стал над другими изгаляться!
И вот сейчас этот едва ли не метрового ростика заморыш в широченных, прямо-таки клоунских штанах, с шиком напущенных на голенища, остановился, глядя себе под ноги. Чёрный из-за спины Вани вложил в его правую руку блеснувшую пиковину. И, вероятно, что-то шепнул ему. Однако тот стоял неподвижно. Тогда пахан слегка двинул карлика по загривку. Он тут же присел на корточки и, зажмурив раскосые глаза и повернув влево морщинистое личико, обхватил рукоять по-софроновски обеими ладонями, всадил пику в Федю. Я не видел, что в него, но догадался. Обернувшись, Шеститка Молода взглянул на возвышавшегося над ним Чёрного. Тот, видимо, словом одобрил юного мерзавца, и Ваня уже смелее повторил удар. И даже, как мне показалось, сделал это с удовольствием. Потом выпрямился, выдернул пику и пнул мёртвое тело. Он остался собой доволен: вот, оказывается, как это просто — убить, ничего страшного… И как почётно!
До сего момента Ваня Шеститка Молода воспринимался мною лишь карикатурно. Особенно когда в роли уже приблатнённого делал первые попытки повелевать фраерами. То есть нами, работягами. Чёрным людом в сравнении с блатными, которые на полном серьёзе отзывались о себе: «Мы — голубая кровь». И вот этот смешной сельский полудурок — с заляпанными человеческой кровью руками! Невероятное превращение! Какой-то паршивец, недоумок, и он посягнул на жизнь человека… И возможно, нанёс тот последний, роковой удар.
