миской грибов и деревянной плошкой еще какой-то закуски.
— Ты, Никола, в Москве-то своей черемшу соленую пробовал? На закуску первое дело. А Таська, соседка моя, ее отменно солит. Не серчай, я ее к нам зазвала. Сидит дома одна с детишками. На нашей улице почти все бабы без мужиков. Как навигация открылась, все хозяева на реке. Кто лес сплавляет, кто грузы, матросы да лоцманы. Заявятся летом после того, как вторая вода спадет. И то дома только до морозов, а потом в тайгу. Река да тайга нас кормят. Вот напротив Фроська живет, Спирька ее в годах, а ему дома тоже не сидится. Жил бы себе да жил, а он нет, старый черт, чуть не круглый год на реке пропадает.
Пришла соседка, и разговор на время прервался. Она, жеманно поздоровавшись с Николаем, присела в угол. В этот раз баба Настя собрала ужин не на кухне, а в большой комнате, которую она называла залой. Николай принес банку шпротов, коробку мармелада. Хозяйка протестовала, советовала продукты беречь, объясняла, что у них все свое. Кончилась водка, они принялись за вино, и баба Настя разговорилась. Стала жаловаться на свою женскую долю.
— Вот у вас в Москве каждый мужик дома, на месте. Работа под боком, утром ушел, а к вечеру пришел. А вот ее мужик, — она кивнула на гостью, — скоро на вертолете заявится — всего на два-три дня, чтобы жену приголубить да детей повидать. А за билеты деньги платить надо, так что ему каждая свиданка в пятьсот рублей обходится, коли по-старому считать. И не один он так, многие мужики взад-вперед катаются. Вот у Фроськи зять тоже скоро заявится. Спиридон — тот нет, пока река не станет, будет в затоне околачиваться. Хотя давно пора бы старику дома сидеть.
Николай не вытерпел и, будто бы для того чтобы поддержать разговор, поинтересовался:
— Ну молодые вкалывают — это понятно. А чего дед там торчит?
— Он только по паспорту старик, — хихикнула Тася. — А так ему хоть молодуху подавай. Мужик справный, в силе, только бирюк какой-то, слова лишнего не обронит. Вот Федька у них был веселый, с гармошкой и спать ложился. Все за меня сватался, да я не пошла. А потом как ногу сломал да по курортам стал раскатывать... — Тася не договорила, потому что Сомов поперхнулся и громко закашлялся, неловким движением уронил вилку, и обе женщины — и молодая и старая — возле него засуетились. Проклиная себя за то, что помешал женщине договорить, Николай налил в рюмки вино и предложил выпить за веселых и хороших людей. Баба Настя, смакуя, медленно выпила, поставила рюмку.
— Не горюй, бабонька! Слава богу, что за Федьку не пошла. Теперь бы одна детишек поднимала. Сколько лет, как уехал и глаз не кажет! Фроська-то и думать про него забыла, мало что двоюродный брат.
«Спросить или не спросить — что это за Федька со сломанной ногой? Не будет ли подозрительно? Они тут все свои да еще и родственники. Жаль, что мало вина взял. Не хватает для откровенного разговора. Сбегать, что ли?»
— Баба Настя, схожу-ка я еще за бутылочкой. Больно винцо хорошее да компания славная. Завтра работать начну, все — как отрежу.
— Нечего тебе бегать, — решила старуха, — у себя погляжу, может, что найдется. Я тоже с вами разохотилась.
Хозяйка вышла, долго что-то переставляла в кухне и вернулась с темной пузатой бутылкой.
— Теперь мою распробуйте, с прошлого года настаивается. — И, уже обращаясь к Николаю, объяснила: — Есть у нас в тайге ягода, моховкой зовется. Я из нее варенье варю. Вот на нем спирт и настаиваю. Крепковата малость, но по рюмашке можно.
Николаю было не до настойки. Он ломал голову, как вернуть разговор к пропавшему гармонисту. И начал рассказывать о каком-то немыслимом концерте, который он якобы недавно слушал в Москве, начал с Муслима Магомаева, приплел Эдиту Пьеху, выступавшую под аккомпанемент аккордеонистов. Тася сказала, что этот концерт передавали по телевизору, и Николай сразу же добавил, что именно тогда играл еще замечательный гармонист, видать из самодеятельности, случаем не тот ли самый Федор?
— Гармониста я не видела, концерт до конца досмотреть не довелось, — с сожалением произнесла женщина. — Может, и правда Федор. Уж больно хорошо играл. Только его совсем и не Федором звали. Это мы тут все Федя да Федя.
— Отец его, Иннокентий, хороший человек был, — припомнила баба Настасья, — сгубили его фашисты в войну. Он Федьке своему какое-то дивное имя придумал. Мать тоже померла, а Федька-то — чистый варнак: всегда ножик за голенищем, в любой драке первый и работать не любил, все за золотом шлялся по приискам. Твоей старшенькой, Тасюня, скоро шестнадцать? На свадьбе-то у тебя, помнится, другой гармонист был. Федька в тот год, сказывали, на север подался и больше так и не объявился.
Сомова бросило в жар. Хмель, затуманивший было голову, мгновенно исчез. Ему захотелось обнять бабку, расцеловать соседку. Но Николай сдержался.
— Налей, баба Настя, еще по одной, никогда такой вкусной наливки не пробовал. Хочу выпить за ваше здоровье, — а сам с торжеством подумал: «Все, дорогой Николай Павлович! Все! Эту рюмку выпей за себя. Молодец! Раскрыл-таки эту проклятую «Тайну». Ясней ясного, что Яковлевых убили Драгин с Лыткиным. Если здесь и нет этого самого Фридриха, то Драгин скажет, где он. Фролову не рассказал, а ему, Сомову, все расскажет. Он поднял стопку, встал и от души пожелал женщинам здоровья и исполнения желаний. Сказал, что устал, пойдет спать, потому что завтра начинается работа.
Пройдя в боковушку и не раздеваясь, он упал на свою постель. Первый раз за много дней спал Николай Сомов спокойно, не просыпаясь до самого утра.
Ночью Николай окоченел от холода. Спал он прямо на земле, подостлав махровое полотенце. Спал плохо, проснувшись, натянул на себя всю одежду, что оказалась в рюкзаке, но все равно никак не мог согреться. «Просто удивительно, какой климат в здешних местах, — думал Сомов. — Днем было жарко, хоть иди в одних плавках, а сейчас впору закутаться в шубу. Молодец баба Настя!» — похвалил он про себя старуху. Обрисовала всю дорогу в этот распадок так, что он вчера нигде и не сбился. Шел долго, а когда поднялся на сопку, глянул вниз — от величия и дикой красоты даже дух захватило. Витим, зажатый
