Я нахлобучил ушанку и посмотрел на себя в зеркало. Ушанка вся какая-то облезлая. Может, опустить уши?
Нужно чем-нибудь его угостить. Вывернув карманы, я несколько раз все пересчитал, но больше двух рублей так и не набралось. Хватит на самый паршивый портвейн. А чем же закусывать?
Я открыл холодильник и увидел кусок колбасы, он лежал прямо на решетке. Граммов на восемьдесят. А в скомканной бумажке – граммов пятьдесят масла. И больше ничего. Хлеба тоже почти не осталось. Какие-то огрызки. Но зато целая пачка чаю. Я решил угостить Иосифа чаем.
Сначала я спустился в кондитерский: а вдруг вишневое варенье? Но вишневого, как всегда, не оказалось. Хорошо еще, было клюквенное.
Потом я сбегал напротив в булочную и купил за двадцать две копейки халу, может, Иосиф любит намазывать варенье на булку.
Оставалось еще тридцать восемь копеек.
Потом заскочил в продовольственный и пробежался глазами по прилавкам. В винно-водочном отделе стояли алкаши и выпрашивали у продавщицы бутылку. Водку она уже спрятала, а «бормотуха» кончилась. Куплю бутылку лимонада, а вдруг Иосифу захочется.
Осталось одиннадцать копеек, но на них покупать было нечего. Я возвратился к себе в комнату и поглядел на будильник. Уже половина восьмого.
Банку с вареньем я поставил на стол, а лимонад в холодильник. Потом подумал и вытащил. Пускай лучше постоит на подоконнике. В холодильнике он сделается ледяной, и у Иосифа может заболеть горло.
Я снова оделся и вышел на лестницу. Я решил Иосифа подсторожить возле входа в подъезд.
С потолка вестибюля в меня прицелились стрелами произведения искусства. На Невском проспекте каждый дом напоминает дворец.
Я размечтался и прозевал: в подъезд кто-то вошел. Опомнившись, я бросился вслед. Тот, что вошел в подъезд, прислонился к батарее и вытащил из кармана бутылку. Нет. Это не Бродский.
На улице я посмотрел на часы. Уже восемь. Немного постоял и решил снова Иосифу позвонить. Вдруг он еще дома, и тогда я ему скажу свою фамилию.
Я опять поднялся и набрал номер. Но было занято. Я позвонил еще, и снова было занято. Соседка, что напротив, возвратилась с кухни и, не говоря ни слова, подошла и уставилась. Я понял, что ей нужен телефон. Я повесил трубку и вернулся в комнату.
И вдруг я сообразил, что Иосиф, может, уже стоит на лестничной клетке и не знает, что же ему делать дальше.
Я выскочил в коридор, и в это время во входной двери зашебуршал ключ и в квартиру вошла старуха, уже другая, еще старше той, что говорила по телефону. И вслед за старухой вошел Бродский, он и правда, уже давно стоял возле перил и все ждал, когда же, наконец, появится кто-нибудь из нашей квартиры.
Я к нему подбежал и остановился. Он тоже остановился. Я хотел пожать ему руку, но первым постеснялся. Он тоже смутился и мне сам руки не протянул. Старуха проползла к себе.
Когда мы вошли с ним в комнату, то он как-то одним махом скинул с себя пальто и бросил его прямо на холодильник. Ботинки у него были старые, рублей за двенадцать, а кепка примерно за два пятьдесят. Зато пальтишко приличное, похоже, импортное. Кепку он тоже бросил, потом придвинул стул, сел, повернулся к стенке, оперся скулой о ладонь и застыл. Мне у него запомнились густые брови и уже лысеющая голова. Я думал, что он более хрупкого телосложения.
Больше всего я боялся, что у меня сломается магнитофон; я песни напел в Москве у друга, а своего магнитофона у меня еще пока нет. Поэтому пришлось взять напрокат. Сначала мне его не давали – все требовали паспорт, а паспорт у меня на прописке, ведь я же только поменялся. Тогда я им вытащил военный билет. Но мне все равно не дали: чтобы получить в Ленинграде что-нибудь напрокат, надо быть в Ленинграде прописанным. Но я ведь уже ленинградец, у меня же обменный ордер! Но мне не дали, и все. Потому что я в Ленинграде не прописан. Пришлось ставить бутылку соседу. И он вместе со мной пошел и взял.
Я включил магнитофон и на магнитофоне запел. Бродский даже не повернулся. Он все так же сидел – подбородком на ладони и смотрел в стенку.
« На прощанье – ни звука , – пел я на магнитофоне, – граммофон за стеной …»
Вдруг он как будто очнулся и спросил:
– Откуда у вас этот стих?
Я ответил:
– Из вашей книги. – Сразу было видно, что Бродского это заинтересовало. Не что я пою, а что у меня его книга. Я уточнил: – Она не у меня, а в Москве.
Магнитофон я, пока мы разговаривали, выключил. Он поинтересовался:
– А в каком переплете, в мягком?
Я задумался:
– Да вообще-то не книга… просто перепечатано…
Он успокоился и снова повернулся к стенке. Я на него посмотрел и обратил внимание, что, хотя он со мной сейчас и разговаривает, но сам где-то совсем не здесь. Не то чтобы витает, а наоборот, – сосредоточен на какой-то мысли. Я не стал его отвлекать и опять включил магнитофон.
И вдруг я вспомнил, что его надо угостить. Я снова нажал на клавишу и спросил:
– Хотите варенье с чаем? Не любите? Клюквенное. – И повернулся к банке с вареньем.
Он покачал головой:
– Вы знаете, не хочется. Спасибо.
Я предложил:
– А может быть, лимонаду?
Он оживился:
– Вот лимонад – это другое дело.
Я подошел к подоконнику и отвернул занавеску. Достал из шкафа стакан и, открыв бутылку, протянул стакан Бродскому. Бродский со стаканом в руке запрокинул голову.
Он пил с наслаждением. Он пил, а я на него смотрел. Мне было приятно, что стаканом лимонада я ему доставил такую радость. Гораздо большую, чем своим пением.
Я спросил:
– Ну, как вам песни, не нравятся?
Он ответил:
– Я не совсем это понимаю. Гитара… – он пожал плечами, – какая-то цыганщина. Но знаете, лезть на стенку не хочется.
Я не понял:
– Как на стенку?
Он объяснил:
– Однажды еду в электричке и вдруг слышу: «Пилигримы»… Орут на весь вагон… Чуть на ходу не выпрыгнул…
Я удивился:
– Так ведь это же Клячкин! Его музыка…
Бродский насупился:
– Я этому Клячкину когда-нибудь надену гитару на голову…
Я даже растерялся: я думал, они с Клячкиным чуть ли не кореша. На пару писали «Шествие». Бродский – слова, а Клячкин – музыку. Как Римский-Корсаков с Пушкиным. Недаром же у Клячкина есть песенка, где он поет: « Профессор Римский-Корсаков, вертясь на пьедестале, никак не мог подняться, чтоб руку мне пожать… »
Бродский признался:
– Мне нравится Высоцкий. Больше никто.
Интересно: ВЫСОЦКИЙ и БРОДСКИЙ. Земля и небо. Я снова включил магнитофон. Бродский протянул мне пустой стакан и опять уставился в стенку. Я пел.
В конце одной песни он меня прервал. Он предупредил:
– Знаете, я вам не советую петь эти строки. Они касаются только меня. У вас могут быть неприятности.
(Песня заканчивалась так: « Слава Богу, что я на земле без отчизны остался ».)
Я согласился:
– Да… – и замолчал. Потом подумал и добавил: – Если вам все это не нравится, то я эти песни никому петь не буду. Но я все равно от них не откажусь. Потому что они мне дороги. Я буду их петь сам себе.
Он улыбнулся:
– Ну, что вы. Пожалуйста, пойте кому угодно. Просто я хочу сказать, что я ничего не понимаю в гитаре. И к тому же у меня нет магнитофона.
Я заметил:
– А может, у кого-нибудь есть из друзей…
Он отрезал:
– У меня нет друзей.
Я задумался:
– А…
Бродский вдруг спросил:
– Вы с какого года?
Я совсем этого не ожидал и как-то засмущался:
– С сорокового.
Он заинтересовался:
– А месяца?
Я уточнил:
– С июля.
Он улыбнулся:
– А я с мая.
Оказывается, мы с ним ровесники.
Он снова поинтересовался:
– А чем занимаетесь?
Я признался:
– Пока ничем. Вот поменялся и возвращаюсь на Север. В Магадан.
– В Магадан? – Бродский удивился. – И вам туда хочется?
Я опять его удивил:
– Да. Мне туда хочется.
…Мы все дослушали, и он встал. Ему уже понадобилось уйти. Мне было жалко с ним расставаться, и я спросил:
– А вы не могли бы мне дать еще какие-нибудь ваши стихи, меня бы это очень поддержало.
Он снова улыбнулся:
– Почему же? Можно. – Потом посмотрел на мою пишущую машинку и задумался.
Я тоже встал. Бродский уже одевался. Он надел кепку и теперь напяливал пальто. Я заметил, что брюки у него тоже старые, даже не брюки, а потрепанные джинсы или что-то вроде этого. После я слышал, что он везде носил кепку, в которой отбывал за «тунеядство» срок. Как талисман. Он в ней работал на тракторе. Помощником тракториста. « Сельскохозяйственный рабочий Бродский », как он о себе написал в одном из своих стихотворений. Наверно, это как раз и была та самая кепка.
Я тоже оделся, и мы с ним вышли. Человек, которого я чуть было не принял за Бродского, уже набрался и в задумчивой позе дремал на батарее.
И вдруг Бродский предложил:
– Позвоните мне недели через две, и я вам подберу. Можете перепечатать.
На прощание я хотел ему сказать что-нибудь такое значительное, но так ничего и не придумал.
…И вот он уже ушел в своем импортном пальтишке и в своей исторической кепочке, смешался с толпой и растворился.
