теперь такой умный. Тогда я ничего такого не думал. Я просто был оглушён.
18
Вечером меня одели в парадный мундир. Я слышал музыку и неразборчивый гул голосов. Пол немного вибрировал, как всегда, когда собиралось много народу. Дуняша выкатила меня из комнаты и повезла в залу привычным маршрутом, мимо ломберной, мимо прихожей, мимо кланяющихся гостей, а я – даже не с ужасом, а с тупой тяжестью – сознавал, что толком не могу вспомнить даже первую фразу.
Из всего, что надиктовал мне кондуктор, в ушах отдавалось эхом только «наш дом», «наш дом», «на ждом», «ждом-м», «ждом-м-м», как колокол.
Въехали в залу. Все стены, все зеркала, – всё сверху донизу было в ярких свечах, как в первый вечер. Гостей и впрямь была тьма, почти все незнакомые, а в зеркалах их число умножалось до бесконечности. Все расступались передо мной. Мельком я увидел Онуфрича рядом с Варькой, кивнул им. Мы остановились и развернулись у зеркальной стены, там, где в этой стене была ниша. Зеркала были и сзади, и по бокам. Я понял, зачем было выбрано это место: чтобы и при фронтальной съёмке, и при боковой в зеркалах отражалось множество слушателей, и создавалась иллюзия, будто бы мне внимают несметные толпы.
Послышалась музыка – не такая как раньше, не танцевальная, а патетическая, похожая на какой-нибудь гимн… Постепенно все смолкли.
Я видел перед собой, мне казалось, тысячи лиц – всё больше взрослых и пожилых, не тех, что были на детских балах. Все смотрели мне в рот. Я вспомнил фразу, которую пытался выговорить старый граф: «Тебя… все ждут».
– «Дамы и господа», – произнёс голос в ухе.
– Да-мы, – на слоге «да» голос сорвался. Я было встрепыхнулся, но быстро сообразил, что это даже неплохо. У меня горе, зрители это знают. Так что наоборот, сорвался голос – и хорошо. Повторил: – Дамы… и господа! – И замолк.
– «Нелегко говорить…» – продолжил кондуктор. В его голосе я уловил напряжение: мол, так и придётся тебе диктовать каждое слово?
– Нелегко говорить о том, чтó любишь… и о том, когó любишь.
– «Я не хочу…»
Вдруг у меня в голове – или не в голове – перещёлкнуло:
– Я не хочу говорить в прошедшем времени, – продолжил я без подсказки.
Слова пришли сами. Они как пузыри поднимались из живота.
Меня всегда поражало, как это работает. После того как я слышал или прочитывал текст, он отпечатывался – не знаю, в какой сердцевине мозга, в какой подкорке, но точно глубже сознания: слова, вылетавшие у меня изо рта, были для меня почти такими же неожиданными, как для тех, кто их в первый раз слышал. Я ощущал, как горят мои щёки, горят глаза. Голос сделался звонким, победным:
– Я не хочу говорить в прошедшем времени о том, кто был… есть!.. и будет!.. главою нашего дома… пока здесь живём мы!.. его дети. Любовь!.. Уважение!.. Преданность!..
Слова были гулкие, полые, как большие блестящие ёлочные шары. Они выскакивали у меня изо рта и плыли над залом в волнах государственной музыки.
– Но самое сильное чувство к нему – благодарность!.. «Они жили в золотом веке» – так о нас с вами скажут потомки…
Я не выстреливал все шары прямо перед собой, а слегка поворачивал голову то туда, то сюда, чтобы развешивать их гирляндами, заполнять всё пространство.
– У них было согласие!.. Благополучие!.. Мир!..
Почему-то мне чудился Новый год. Может быть, оттого, что разноцветные гости и дамы в сверкающих драгоценностях напоминали ёлочные украшения. Казалось, что рот у меня огромный, как у щелкунчика, а вылетающие изо рта словеса – твёрдые, как большие орехи или даже как ядра:
– Но как мало они всё это ценили! Как мало благодарили!..
Было немного странно, что в тронной речи ни разу не называлось имя Бориса Васильевича… то есть графа Кирилла. Как будто я говорил не о нём, а о ком-то другом – и обращался не столько к игрушечным новогодним гостям, а к закадровым миллионам. Но после вчерашних бурь не было сил, да и некогда было раздумывать. Я выпуливал свои орехи, ядра и золотые шары, краем глаза видя своё отражение в боковых зеркалах. Что-то меня потянуло взглянуть, разглядеть себя поподробнее, но я не мог отвлекаться: «наш дом», «нашдом», «на ждом-м» – звенело и бухало у меня в горле.
– Сегодня, – возглашал я, – наш дом переживает трудные времена. Мы должны сделать выбор! Выбор между благодарностью, верностью – и предательством! Разрушить – или сохранить? Разрушить – проще простого. В то время как сохранить – тяжело… Но почётно! Почётно!..
Что-то упорно мешало мне в моём отражении, какой-то блик от прибора на волосах… Вместо кондуктора в ухе возникла Алка:
– Крупнее, не экономь!
– Мы – дети Отечественной войны! Мы сплотимся! Мы выстоим!..
– «И вы знаете почему?»
– И вы знаете почему?
Я обвёл глазами толпу статистов в декоративных мундирах и фраках, пестрящих ёлочными орденами.
– Потому что мы – настоящие! Мы по-настоящему чувствуем! По-настоящему любим и ненавидим! Живём по-настоящему – и по-настоящему умираем!..
– Пауза! Держи, держи, держи… Дай прочувствовать… Теперь кода! «Мы преданы…»
Как по заказу, слёзы выступили на глаза. И-и-и:
– Мы преданы нашему дому. Мы по-настоящему любим наш дом. Поэтому мы выбираем сплочённость! Истину! Созидание! И – благодарность!..
Грянул гимн.
– Стой прямо! Дыши полной грудью!.. И-и-и-й-йес-с! Реклама. Ну, Лёшик, герой. Госпремия наша.
Наконец-то я смог отвернуться от безответной толпы и рассмотреть себя в зеркале. Блик от осветительного прибора сидел у меня на макушке, как шапочка…
Стоп. От какого прибора? Здесь их нет и не было. Я пригляделся внимательнее – и понял, что произошла катастрофа.
ПОМОИ
Я уже дал кое-кому почитать незаконченные наброски – и получил привычный ушат помоев. Да-да, неотъемлемая составляющая нашей с вами работы – рецепция и фильтрация критики.
Из всего, что высыпалось на меня, одна претензия заслуживает ответа. Меня упрекнули в том, что основной корпус текста (собранный, как я уже говорил, из писем А. Ю. Орлова) стилистически не отличается от моих интерлюдий, будто и то и другое писала одна рука.
Если читательское ощущение действительно таково, поверьте: единственная причина – в моей заботе о вас.
К сожалению, письма А. почти нечитабельны. Я даже умолчу об ошибках – фактических, стилистических, орфографических…
…Нет, не умолчу:
– «Проффесия».
– «Словословил».
– «Выгледил».
– «Гиморой».
– «Самодейтяность».
– «Гусиница»…
Это не самые крупные перлы – просто ткнул наугад.
У меня было намерение сохранить орфографию и пунктуацию оригинала, чтобы вы представляли себе общеобразовательный уровень автора (и актёров вообще).
