него. Держитесь на расстоянии. Просто кретин какой-то…
– Для девушки для моей, мы поспорили… Ну подпишите, пожалста?
Вместо кондуктора в ухе возникла Алла:
– Спокойно, Лёшик. Нет никакой опасности совершенно. Думаешь о своём. Камера справа, держит только тебя, лицо крупно. Его в кадре нет. Повернись чуть правей. Не смотри на него. Звука нет, даём музыку. Сейчас его заберут…
– Ну Асей Кириллович, ну чё вы? Ну пожалуйста, что вам стоит? На память? По-человечески? Тем более такой день, так совпало… Мы все очень сочувствуем, соболезнуем, как говорится… Все смотрим вас… Маринка, видишь меня? Генка, Руслан, всем ребятам! Ново-спортивный, привет!..
Провернув руками колёса назад, я откатился от стола, от журнала, который тянулся ко мне через стол. В комнату, грохоча, вбежали лакеи.
– Вы чё? Руки!
Чуть скосив глаза, боковым зрением я увидел возню, какие-то взмахи:
– Руки! Руки, я сказал! Ах ты…
Потащили, мат, звуки, как будто что-то протискивают…
– Чё ты тычешь, я сам тебе сейчас… руки убрал!..
Протолкнули, хлопнула дверь. Тихо. Всё. Больше никого нет. Я один.
У меня бухало в голове, в глазах было темно – и постепенно как бы начали проступать слова, которые произнёс этот: «сочувствуем», «соболезнуем»… Чему «соболезнуем»?! Сейка?!!
Изо всех сил проворачивая руками колёса, я вернулся к столу, схватил лист бумаги и, забыв ткнуть пером в чернильницу, написал размашисто во весь лист, так, чтобы шоуфюреры сразу увидели:
СОБОЛЕЗНУЕМ???!!! ЧЕМУ????!!!!
– Лёшик, спокойно, – настойчиво повторила Алка. – У тебя дома – всё в порядке, без изменений. Понял меня? Это касается других людей. Не тебя, не твоей семьи. Я тебе объясню. Повернись-ка к иконам… Молишься, думаешь о своём… В общем, дело такое: Борис Васильевич вчера умер. Ну что поделаешь. Рак желудка. Как-то всё неожиданно быстро пошло у него… Помнишь, он вначале рассчитывал на три месяца, а пришлось через месяц уже расстаться… – Вздохнула. – Уже он не мог работать. Ну всё-таки семьдесят три года, не мальчик… Не очень много, конечно, по нынешним временам… Но хоть пожил… Да, да, можешь хмуриться, переживать, молитвы только не забывай говори. Ужин тебе сюда принесём. Хмурься, хмурься…
* * *
Как будто что-то лишнее застряло в горле, мешало, мне было неудобно. Будто какой-то маленький внутренний язычок надорвался, перекосился и не хотел встать на место. Во рту был металлический вкус.
Может, меня так не встряхнуло бы, если бы этот кретин появился в любой другой день. Я был выжат до капли, я только что отработал подряд три тяжелейшие сцены: сперва сватовство корнета, потом сцена с Оленькой… Что там было?.. никак не вспоминалось… А! «Ты его любишь? – Я тебя люблю». Как же я мог забыть… И на закуску – прощание с Машкой. Любой из этих трёх сцен хватило бы на обычный эфир с лихвой. А тут проклятые кровососы решили набить под завязку. Я и без того был надломлен, так ещё этот урод напугал… Как он пролез на съёмочную площадку?
– Успокоился немножко, Лёшик? Смотри, про завтра. Завтра весь день посвящён Борису Васильевичу. Я имею в виду, на канале. Всю сетку перелопатили, будем крутить фильмы с ним – и повторять наши фрагменты, конечно. А вечером – слушай меня внимательно – вечером у нас будет особый эфир. Вечер памяти. Но не траурный. Просто торжественный. Именины старого графа. Якобы. На самом деле, там именины дней через десять, но это неважно. Гостей будет не меньше, чем на первом эфире. Не бал, а торжественное собрание. Понял? Ты как наследник будешь выступать с речью. Речь очень важная. Выучи, чтоб от зубов отлетало. Выходим в супер-прайм-тайме, после программы «Время». Вся страна будет смотреть…
Под это дело я снова потребовал водки – сработало!! Мне в комнату подали ужин, и с ужином – чудесный, вол-шебный графинчик, хотя и крошечный, грамм восемьдесят-девяносто вкуснейшей водочки. Я растянул её аж на пять рюмок. Старался, наоборот, не закусывать, смаковать: сначала вкус спирта во рту, потом жар в горле, потом тепло в животе, в голове, во всём, так сказать, существе…
Перед сном пробежал свой завтрашний текст… и не понял ни слова. Не страшно, подумал я, выучу завтра на свежую голову. Лёг в душистую пряничную кровать и заснул как младенец.
* * *
Наутро голова свежей не стала. Я перечитал свои реплики во второй раз, потом в третий, в четвёртый… и пустота. Чистый лист. Как будто этот перекосившийся язычок зажал клавишу «бэкспейс»: я прочитывал слово, а оно сразу стиралось начисто.
Мне стало не по себе. С юности, даже с детства память меня ни разу не подводила.
По пятому кругу – всё то же самое. Ноль.
В сценарии постоянно мелькало, рябило перед глазами: «наш дом», «наш дом»… Я стал перечитывать ещё раз – и обнаружил, что снова скольжу по строчкам, ничего не могу закрепить.
Мне сделалось душно. Может, это инсульт? «Удар», как у старого графа? Микроинсульт?
Вроде бы голова не болела, пальцы сжимались… Только запавшая клавиша не отлипала и то, что застряло в горле, не растворялось.
Я попробовал рассудить трезво. Что такого случилось невероятного? Умер… кто? Просто партнёр по площадке. Не самый близкий мне человек.
Это произошло со мной в первый раз? Нет. Я хоронил близких родственников. И в театре партнёры по сцене болели. Один актёр умер. Ввели замену. Кстати, чувство было довольно странное: реплики все знакомые, а голос их произносит – другой… Но это несоответствие я ощущал только первые два-три спектакля, потом привык.
Я взрослый парень, мне скоро сорок, я в курсе, что человек поживёт-поживёт и в какой-то момент умирает. Что меня так потрясло?
Размышляя об этом сейчас, спустя два с лишним месяца, кажется, я понимаю, в чём дело. Я полгода прожил в маленьком замкнутом защищённом пространстве – в одних и тех же условиях, в одном и том же режиме, размеренно; с утра до вечера видя те же самые лица; зная, что будет завтра, имея сценарий – хотя бы пунктирный… Наверное, я решил (не в уме решил, не умышленно, а оно как бы само во мне утвердилось), что здесь со мной ничего не может произойти. Вернее: что бы со мной ни случилось, это игра. Старый граф умер, я его так эффектно, так страстно оплакал – но в душе-то я знал, что всё это понарошку. Я только глубже уверился в безопасности, в неуязвимости… А теперь получалось: если Борис Васильевич умер взаправду – значит, и я могу умереть? В моём ощущении безопасности словно пробили большую дыру…
Но это я
