Моя мать вроде бы ничего не знает об образе политика и правителя из моих детских мечтаний. После визитов в немецкое консульство она все чаще возвращается домой в слезах: произведенный меж тем, как уже сказано, в вице-консулы Эрвин Регельсбергер пытается объяснить ей, и судя по всему тщетно, всю серьезность создавшегося положения. Больше он ей помочь не в силах; хоть и прячет он ее дело неизменно в самый низ самого нижнего ящика письменного стола, но срок продления паспортов с недавних пор сокращен с 6 до 3 месяцев, а если ситуация самым драматическим образом переменится за одну ночь, то он подаст ей условный знак, позвонив по телефону и дважды повторив одну и ту же фразу: «Жду вас на вокзале! Жду вас на вокзале!» — и означать это будет, что ей нужно немедленно, взяв с собой ребенка, явиться на вокзал, а там уж он, Регельсбергер, попробует выдать ее за собственную родственницу и посадить в дипломатический вагон отходящего поезда. Сейчас, правда, до этого еще не дошло, поскольку уже ожидающийся «суровый человек» из Берлина еще не прибыл.
Кульминацией визитов к Регельсбергеру становятся те дни, когда он без лишних слов берется за длинную ручку установленного образца, окунает ее в чернильницу и вписывает в соответствующую рубрику зеленоватого немецкого заграничного паспорта моей матери (в рубрику «Продлен до…») новую дату, ставит печать с немецким имперским орлом, шея которого походит на бычью, и расписывается: Регельсбергер. Но почему в один из таких судьбоносных дней, когда я отправился в консульство вместе с матерью, она прихватила с собой большой пакет, в котором, как мне было известно, было двести сигарет, этого я понять не мог. Я ведь никогда не видел мать курящей, да и в немецком генеральном консульстве скуку тамошнего зала ожидания не разгоняли голубоватые облачка и кольца дыма. Может быть, блок сигарет представлял собой сувенир для Регельсбергера или благодарность за рождественскую коробку шоколадных конфет? Но когда мы покидаем генеральное консульство и мать с облегчением прячет в сумочку только что продленный паспорт, сигареты все еще при ней.
Теперь мы отправляемся в комиссариат полиции, где уже собралось множество приглашенных на собеседование, просителей и подозреваемых, и все они сидят на обшарпанных скамейках, от которых исходит специфический запах казенной мебели, сидят в коридоре, на сквозняке, дожидаясь, пока их вызовут в порядке очереди. Полицейские с болтающимися у пояса резиновыми дубинками снуют туда и сюда, главным образом попарно, старуха в черном служебном халате с белыми пуговицами уносит в подвал пирамиду пустых жестяных мисок, не удостоив и взглядом двух полицейских, открывающих пинком ноги стеклянную дверь, забранную поперечной железной решеткой, хотя полицейские, подцепив под руки какого-то плюгавого человечка, волокут его, не давая и шагу ступить самостоятельно. На голове у этого человечка кепка. Стеклянная дверь отворяется как бы сама собой, и я внезапно вижу, как человечек в кепке, оказавшись за нею, взлетает в воздух, как цирковой клоун, делает один кувырок за другим, одновременно издавая забавные нечленораздельные звуки, похожие на те, какими пингвины в зоопарке приветствуют смотрителя, когда он скармливает им рыбу из цинкового ведра. Как же ему удастся так высоко, чуть ли не до потолка, прыгать, думаю я, но мать закрывает мне глаза ладонью, судя по всему, не желая, чтобы я стал свидетелем дальнейших прыжков. Но звук ударов резиновой дубинки в помещении за стеклянной дверью я все равно слышу.
Вскоре после этого открывается дверь отделения по делам иностранцев, и референт полиции Динович приветливо говорит моей матери:
— Ваш шурин уже сообщил мне, что вы сегодня пожалуете!
Затем он поворачивается ко мне, треплет меня по щеке и сажает на высокую, в человеческий рост, стойку, отделяющую поток посетителей от чиновников за письменными столами. Динович указывает мне на полицейский телеграф и в шутку спрашивает:
— А тебе не хочется послать домой телеграмму?
Ответа моего он не дожидается, он шаг за шагом идет по направлению к маленькой черной книжице, меньше почтовой открытки, которую моя мать подвигает к нему, положив на ту же стойку поверх блока сигарет. И то, и другое — и сигареты, и маленькую черную книжицу, временный паспорт иностранца, или по-здешнему «дозволу», о которой так часто разговаривают друг с дружкой жена и брат Капитана, Динович забирает со стойки одним движением, кладет к себе на письменный стол и принимается левой рукой листать «дозволу» тогда как правая уже прячет сигареты в верхний ящик стола. Затем он в свою очередь окунает ручку в казенную чернильницу и вписывает в черную книжицу новую дату, вплоть до которой мы имеем право оставаться в королевстве сербов, хорватов и словенцев.
— Диновича тебе придется подмазать, иначе могут начаться неприятности, — предостерег брат Капитана мою мать. Продление собственной «дозволы» он давно уже обеспечивает двойными, по сравнению с материнским блоком, порциями сигарет и другими мелочами, приятно скрашивающими Диновичу повседневное житье-бытье; он не останавливается и перед тем, чтобы водить Диновича по ресторанам и кофейням, и поддерживает с ним нечто вроде дружеских отношений. Диновича надо постоянно держать в хорошем настроении, иначе ему может прийти в голову мысль позвонить в немецкое генеральное консульство и справиться о номере личного дела моего дяди. Такого номера однако же не существует, потому что, как мы вполне можем себе представить, брат Капитана уже давно живет по теневому паспорту, приобретенному в кофейне в обмен на кольцо с брильянтом, а вовсе не по выданному в генеральном консульстве и уж тем более не облагороженному подписью безупречного в профессиональном смысле Регельсбергера. Этот паспорт брат Капитана продлевает собственноручно, ставя печать немецкого генерального консульства, заблаговременно подделанную в типографии у Дедовича. На этот теневой паспорт, естественно, не должна пасть и тень подозрения — и, самое главное, со стороны Диновича!
Неслыханную важность этих господ — Регельсбергера и Диновича — я вывожу исключительно из того, на какие ухищрения пускается моя мать перед походом в консульство или в комиссариат полиции, как она готовится к этим визитам, но, пожалуй, еще больше пугает она меня, уже прибыв на место: повышенный и вместе с тем сдавленный голос, напускная беззаботность, суетливые движения пальцев, словно бы норовящих смахнуть с письменного стола хлебные крошки, хотя, конечно, нет там никаких крошек… Что касается меня самого, то какой-нибудь Чрни, уличный сорванец, которого определила мне в товарищи по играм на площади Эльза Райс, которую я уже зову тетей Эльзой, важнее для меня, приятней и, разумеется, понятней, чем господа Регельсбергер и Динович. А Чрни меж тем пострижен наголо.
— Чрни так постригли, потому что у него были вши, — говорит тетя Эльза. — Так что бояться тут нечего. Кроме того, ему мажут голову керосином. Мне и наклоняться не нужно, чтобы почуять, что это так.
Тетю Эльзу может сколько угодно восхищать остриженный череп Чрни, избавленный таким образом от вшей, меня, напротив, совершенно чарует в черепе моего малолетнего приятеля его содержимое, а именно опыт и хитрость уличного сорванца, приобретенные в треугольнике между площадью Пейячевича и окруженной заброшенным парком древней паломнической церковью на холме, и способность, заведясь буквально с пол-оборота, претендовать на роль вожака уличной шайки. Вдвоем с Чрни мы отправляемся в заброшенный парк, и нас тут же окружают точно такие же остриженные наголо малолетние бандиты, которые воспринимают приказы Чрни без каких бы то ни было пререканий. Чрни приказывает одному из членов шайки показать мне тайные склады и арсеналы, и маленький унтер-офицер заводит меня за кусты, подводит к замаскированной ветвями песчаной яме, в которой хранятся бутылочные пробки, крышки от жестянок из-под консервов, обрывки шпагата, пустые стеклянные банки, необработанные резиновые ленты и кожаные лоскуты, равно как и уже готовые рогатки. Чрни приказывает маршировать гусиным шагом по каменной стене парка в человеческий рост высотой, члены шайки поднимают меня наверх, и я беспрекословно принимаюсь идти гусиным шагом. Когда возникает опасность приближения сторожа (у него свисток и вдобавок плетка, только вдвое длинней тех, какими погоняют лошадей), привычно осыпающего шайку под предводительством Чрни проклятиями из усеянного черными пнями зубов рта, мы спрыгиваем со стены на другую сторону. Кроме того, при нападении какой-нибудь другой шайки Чрни организует самую настоящую позиционную оборону, и мне предложено защищать вполне конкретное дерево. Это представляется мне высокой честью, хотя я не в силах уразуметь ни общего замысла, ни большинства приказов, отдаваемых Чрни, разумеется, по-хорватски. Еще непонятней великая милость, до которой однажды нисходит Чрни: он предлагает мне включить мое имя в название банды, чтобы я стал ее полноправным членом. Разумеется, я веду себя так, словно только и ждал этого отличия, по меньшей мере с тех пор, как моего знания хорватского языка стало хватать на то, чтобы понимать приказы, отдаваемые в повседневном обиходе шайки: я неторопливо, отчетливо, словно придумываю имя именно в эти секунды, хотя на самом деле я изобрел его впрок уже давным-давно, произношу: Чрни Вук, что означает Черный Волк. Это братание вскоре приносит мне и вполне практическую выгоду: Чрни в буквальном смысле слова принимает на себя удары плеткой, которыми парковый сторож вознамерился было угостить меня; сторож замахивается, Чрни подается вперед, заслоняет меня и стоит, победно упершись руками в бока. Стриженный наголо уличный сорванец, кофейно-коричневое тельце которого не защищено ничем, кроме коротких ветхих штанишек, с обезоруживающей улыбкой юноши с картины Мурильо добровольно принимает на себя предназначенные мне удары плеткой.
