Маша удалилась тем временем на кухню, снова начала там что-то мыть, ополаскивать, вытирать, даже замурлыкала какую-то неясную песенку. Потом громко спросила своим обычным, с задоринкой, голосом:
— А все-таки признайтесь, Николай Васильевич, Восьмого марта вам хотелось уйти куда-нибудь вместе с Машей Корбут?
Он не сказал ни да ни нет.
— Испугались? — поддразнила Маша, неслышно возвращаясь в комнату.
— Знаете, я…
— Знаю, знаю — верный! — закончила за него Маша. — Я ведь — тоже… Пока что…
Она стояла над ним, прожигая его повязку своим глубинным проникающим взглядом. Так, по крайней мере, представлялось ему, невидящему. И так, наверно, было, потому что откуда бы иначе могло исходить это неподконтрольное беспокойство и тревога?
— Ко мне скоро жена прилетает, — проговорил он, как бы защищаясь или выполняя долг.
— Такая смелая? — удивилась Маша.
— Да! — погордился Густов. Погордился, пожалуй, не Зоей, а больше самим собой: вот, мол, какая жена у меня!
— Ну и правильно делает! — с какой-то решимостью одобрила Маша. — Хоть поухаживает за собственным мужем. А то лежит тут человек, все равно, как брошенный, даже подушку поправить некому. Мне, что ли, взяться, как бывшему медику?
Густов почувствовал, как Маша наклонилась над ним и действительно начала поправлять, взбивать и встряхивать его тощие подушки, встряхивая и перекатывая при этом и голову больного. Густов беспомощно улыбался. Он уловил несильный, но, оказывается, запомнившийся с того праздничного вечера запах духов и снова увидел Машу в переливчато-черном панбархате, сияющую и задорную… Тут Маша наткнулась на ремень с пистолетом, который Густов по-фронтовому держал под подушкой, немного запуталась в нем, прижала на это время голову Густова к своей мягкой груди — и он полностью оказался в ее власти. Он вырос в семье, где не было других, кроме спокойно-сдержанной матери, женщин, не было поцелуев и объятий, и оттого теперь каждое женское прикосновение было для него словно бы первым в жизни. Было и еще долго будет…
В какой-то момент сознание Густова попыталось остановить все это, упорно повелевая отстраниться от Маши или как-нибудь необидно отстранить ее от себя. Он твердо знал, что это сделать необходимо. Но руки его не спешили повиноваться. Они прикасались то к лицу, то к груди Маши, то к ее плечу. — Предназначенные ласкать, а не отталкивать женщину, они повиновались именно этому извечному предопределению…
А за стенами домика ярилось солнце, незаметно плавились под его лучами снега, и где-то далеко-далеко горела-разгоралась настоящая, земная, Зеленая Весна. До здешних мест она в своих веселых нарядах так и не дойдет, здесь и после таяния снегов будет серо, ибо нечему тут расцветать и красоваться — камни еще не умеют цвести. Но какие-то тихие и свежие дуновения, невнятные отдаленные сигналы, какая-то птичья звень доходят и сюда. И тогда неспокойно делается человеку. Выйдет он из своего тусклого обиталища на улицу и вдруг, пораженный, остановится, начнет оглядываться, прислушиваться и даже принюхиваться. Потом пожмет плечами и пойдет дальше, чему-то неясному улыбаясь. Чудеса, да и только! Слышал ведь, чувствовал: повеяло весной! А где она? Ничего похожего на нее. Сопки под снегом, бухта — под толстенным льдом.
По льду бухты, по наезженной за зиму темной дороге пробирался в этот час на другую сторону, в портовый поселок, старенький военный «газик». Ехал небыстро. Колеи на дороге стали очень глубокими, днем они заполнялись талой водой, и «газик» не спеша гнал эту воду перед своими колесами. Потом вдруг на середине бухты остановился. Шофер выскочил из кабины, заглянул под капот. Развел руками. Что-то ответил сидевшему в машине человеку и еще раз развел руками.
Из кабины вылезли двое — офицер в шинели и тяжелая, беременная женщина в солдатском полушубке, едва застегнутом на животе. Они торопливо, как от преследования или горящей машины, засеменили по дороге. Потом женщина остановилась. Офицер обхватил ее, перекинув ее руку через свое плечо, и повел дальше — точно так же, как здоровый солдат вел бы с передовой раненого. На скользкий и крутой противоположный берег они карабкались уже почти ползком, и, кажется, по всей бухте были слышны жаркие слова страдающей женщины: «Я не могу больше… У меня больше нет сил… Я не донесу его…» — «Надо идти! — убеждал а умолял ее офицер. — Надо идти!.. Это вон тот двухэтажный рубленый дом». — «Так далеко еще?» — «Нет, это недалеко. Надо только подняться. А там я донесу тебя…»
Дойдут ли они? Успеют ли?..
Солнце смотрело на них бесстрастно. Белые горы молчали. В бело-голубом небе по-шмелиному жужжал одиноко бредущий куда-то самолет. Куда-то мимо…
11
Зоя прилетела на следующий день вместе с командующим войсками округа Николаем Ивановичем Крыловым. В Анадыре кто-то рассказал генералу о женщине, которая в одиночку добирается к мужу, и генерал велел разыскать ее, посадить в свой самолет, а в самолете даже разговорился с нею и похвалил за смелость. Ну, а домой, к Густову, Зою привез на клубной машине Николай Михайлович Чернявский. Он втащил в кухню ее чемодан и прямо с порога крикнул:
— Принимай жену, слепой черт!
Густов не поверил и не пошевелился: как сидел на койке, так и продолжал сидеть, разглядывая в своей темноте разные картинки. Он только попросил не выстуживать квартиру, закрыть дверь. И в это же время услышал, что кто-то бежит к нему в легких маленьких валеночках — вместе с волною чистой морозной стужи.
Он встал.
Нетерпеливо сдвинул на лоб повязку.
И увидел яркий свет.
На улице все горели и горели белым огнем снега.
И в этом пока что нестерпимом для него свете Густов увидел Зою. Она была в белой длинноухой шапке — все равно как в сиянии или в надетом на голову белом солнце.
Он прикрыл глаза рукой и крепко зажмурился.
— Правда, что это у тебя временно? — вместо привета, вместо «здравствуй», первым делом спросила Зоя.
— Правда, Зоя. Уже проходит.
— Ты увидел меня?
