обид. Правда?
— Правда…
В это время кто-то уверенно и легко сбежал по снежным певучим ступенькам в тамбур, без стука взялся за дверную ручку, дернул ее. Дверь успела примерзнуть и с первого раза не открылась. Это дало Густову время отпрянуть от Зои и заслонить ее собой. Он решил, что это бежит к нему Маша.
Но вошел Башмаков, уже привыкший входить без стука, поскольку считал этот дом наполовину своим. Быстрым глазом разведчика он сразу все схватил и сразу все понял.
— О, товарищ майор, к вам приехали! — воскликнул он удивленно и радостно. — И вы уже без повязки?
— Да, Петя, уже!
— С приездом вас, Зоя Сергеевна! — поспешным неловким кивком приветствовал Башмаков новую хозяйку дома.
— Спасибо, — кивнула и Зоя. — Я смотрю, меня здесь многие знают, — повернулась она к Густову.
— Так ведь письма! — пояснил он. — И длинные вечера. Мы тут почти все знаем друг о друге.
— А знаете, какой случай в Анадыре произошел? — тут же приготовился Башмаков рассказывать.
Но Густов остановил его:
— Расскажешь вечером, Петя. Сейчас давай-ка за обедом.
— Ясно, товарищ майор!
— На двоих. И получше!
— Товарищ майор! — обиделся Башмаков. — Все понятно с первого взгляда.
Он схватил котелки и направился было к двери, но потом, мельком глянув на Зою, вернулся к плите, плеснул в один и второй теплой воды из чайника, ополоснул их и вылил воду в таз под рукомойником. Не преминул заметить: «Чистота — залог здоровья!.. Хотя у нас в роте был один жуткий неряха — и самый здоровый! Всех побарывал… Ну я побег!»
— Забавный какой! — проговорила Зоя, глядя на дверь.
— Смоленский говорун.
— А ты не знаешь, какой анадырский случай он хотел рассказать?
— У него всяких случаев целый короб!
— Не про жену летчика Калугина?
— Ты тоже слышала?
— Там, пока я сидела, все только об этом и говорили. И меня пугали. Вчера перед обедом («Это когда Маша у меня была!» — мелькнуло у Густова) я уже решила: полечу обратно! Так мне тяжело стало, так обидно и горько — даже подумала, что ты не любишь меня…
— Ты же видишь, что тут со мной стряслось, — сказал Густов.
— Теперь-то вижу, но там я ничего не знала. Если б подвернулся самолет на Хабаровск — не встретились бы мы с тобой сегодня. А потом вдруг подходит ко мне майор, спрашивает фамилию и ведет к генералу. Я сперва испугалась, но ваш командующий оказался приветливым дяденькой и взял меня с собой.
— Хоть тут повезло!
— Правда… А про жену Калугина так рассказывают. Когда она приехала — совсем еще молоденькая, страшно хорошенькая, — один человек поглядел на нее и сказал: «Этот цветок не для Севера». И вот сбылось! Теперь все вспоминают эти слова да еще свои добавляют…
— В таких случаях всегда что-нибудь вспоминают, — проговорил Густов, явно желая остановить этот разговор. Ему вдруг сделалось страшно за Зою: не случилось бы чего и с нею… Мысль его шла каким-то странным путем: «Я совершил предательство, и судьба должна покарать меня. Но не покарает ли она меня тем, что навредит Зое? Люди рассказывают и такие притчи, когда за грехи страдал не сам провинившийся, а самый близкий ему человек…»
12
Перед тем как улететь, генерал Крылов назначил совещание всего офицерского состава части, начиная с командиров взводов. Люди приходили, рассаживались в зале, шумели, перекликались, шутили, даже немного ребячились. Удивительное это свойство больших собраний! Кто бы ни оказался в зале — солдаты, студенты или сплошь генералы где-нибудь в Генеральном штабе, — обязательно будут перед началом и шутки, и розыгрыши, и какие-то шалости, словно бы возвращающие людей к веселым школьным временам.
Саперы захватили небольшой «пятачок» у прохода, примерно в середине зала, и Густова удивила предупредительность Корбута, который оставил для него место рядом с собой. И для Глеба Тихомолова, хотя обычно не слишком жаловал его. А когда Густов уселся, Корбут вдруг сказал:
— Я еще не успел вас поздравить, Николай Васильевич.
— С чем? — не понял Густов и приготовился к какой-нибудь неприятной пикировке.
— С приездом супруги.
— А-а… Спасибо, Игнатий Семенович.
Ни в голосе, ни во взгляде Корбута не было ничего вызывающего или недоброго, и Густов чуть было не поддался первому естественному движению — протянуть руку. Но помешала уже укоренившаяся между ними недоверчивость и даже подозрительность. Почему он все-таки поздравляет? Что его в этом радует?
Очень ко времени подоспел тут Тихомолов. Он запыхался и виновато улыбался. Усевшись на свое место, он вначале не мог сказать ни слова — просто сидел и тяжело дышал. Потом сообщил:
— Только что видел!
— Кого? — опять не догадался Густов.
— Ивана.
— Какого?
— Своего… Сына… Лена в окно… показала.
Только теперь Густов все понял и вспомнил. Вспомнил, как радовался Глеб, узнав о благополучных родах. Как бегает теперь через бухту в больницу, используя длинный здешний обеденный перерыв. Что-то носит Лене. Пишет записки. Хочет назвать — и уже называет — сына Иваном («Пусть не переведутся на Руси Иваны!»), а Лена не хочет — боится, что ребята будут дразнить его Иванушкой-дурачком.
— Ну и как же он выглядит? — вежливо полюбопытствовал Густов.
— Ты понимаешь, это трудно объяснить, — отвечал Глеб. — Что-то маленькое, сморщенное, недовольное, но… каждому надо увидеть такое… Словами тут ничего не скажешь… Нет таких слов — про это маленькое странное существо…
— А Лена?
— Ничего, спасибо. Улыбалась в окно.
— Ну, давай! — Густов с удовольствием пожал Глебу руку.
Затем он услышал, как по залу, от первых рядов к последним, побежала волна тишины. Это появилось на сцене начальство, «учителя», и расшумевшимся «ученикам» полагалось уняться.
Первым
