время полярных сияний порою дают отказ: их волны где-то пропадают, уходят куда-то вверх…
— Вам здесь трудно, да! — говорит он, обращаясь в переполненный тихий зал. — Могу еще добавить, что это накладно и для бюджета. Поверьте мне: как только будет возможно, мы уберем отсюда вашу часть и отпустим всех вас на Большую землю, в самые желанные округа. Но сегодня вы нужны здесь. Представьте себе мысленно карту восточной окраины нашей родины, станьте где-нибудь посередине ее лицом к океану…
Здесь командующий ненадолго умолкает, словно бы давая людям время оглядеть всю эту часть родины, а может, и сам еще раз представляя ее себе в подробностях, как и полагается командующему.
Он молчит какую-нибудь минуту, не больше. Но все происходит на виду, на людях, и потому каждому становится любопытно: о чем же оно, это молчание?
О чем же оно, действительно?
Может, подумалось командующему о том, что сейчас делается в его отсутствие на его правом, далеко отстоящем отсюда фланге. Может, увиделся ему не только свой, но и противоположный берег — берег другого командующего, вместе с которым Крылов еще совсем недавно воевал против общего врага сперва на Западе, потом здесь, на Востоке. Непосредственно между собой не сообщаясь, они тогда шли навстречу друг другу и хорошо понимали один другого на расстоянии. Понимали не только вообще, не только по общим объединяющим целям, но и по каждому частному или частичному продвижению, по всякой вынужденной или нарочитой заминке. Все понимали они тогда, и очень многое, очень важное объединяло их — единство задачи, воодушевление общей борьбы, наконец — почти что братские, искренние объятия в день общей победы. И что-то доброе виделось впереди.
А теперь вот они замкнуто противостоят друг другу, стараясь наглухо скрыть свои замыслы и намерения и в то же время проникнуть в чужие…
Или, может быть, совсем о другом подумал в эти минуты командующий. Может, ему померещилось некое отдаленное будущее, когда всю территорию страны перекроет совсем иная система защиты, куда более надежная и непреодолимая.
Мог ли он в тот момент о чем-нибудь таком подумать?
Трудно сказать.
Во всяком случае сам Николай Иванович Крылов не в таком уж отдаленном будущем станет главкомом стратегических ракет и тогда, в минуты своих профессиональных размышлений, будет видеть перед собой не какую-то отдельную часть страны, а всю эту систему. И все сегодняшние здешние заботы могут показаться после того мелкими, как после Берлинского сражения многодневные бои у какой-нибудь смоленской или тверской деревеньки.
Но все, все было необходимо — и та смоленская деревушка, и этот чукотский гарнизон…
— Вот и все, что я вам хотел сказать сегодня, — вскоре после неожиданной и непредвиденной паузы закончил свое выступление генерал Крылов. — Прошу теперь вопросы.
13
Апрель отгорел.
И снова стало тускло на этой неяркой земле — может быть, до следующего апреля.
В мае, как раз после Дня Победы, разгулялась свирепая, видимо, уже последняя в эту зиму пурга.
Густова вызвали к начальству.
— Люди хотят нормальной земной воды, товарищ комбат, — сказал Олегов.
— Как только сойдет снег, начнем бурить скважину, товарищ полковник, — доложил Густов.
— А если не дожидаться?
Густов задумался. В самом деле, обязательно ли это — ждать, пока сойдет снег?
— Ну, значит, договорились, — заключил полковник. — Приступайте завтра же.
Густов ушел в некоторой растерянности. Точно так же, как не приходилось ему строить дома на вечной мерзлоте, не доводилось и бурить артезианские скважины, хотя на уроках инженерного дела это в свое время изучалось. Но именно в свое — время — в канун войны и без учета условий Севера…
В штабе батальона он застал Корбута и Тихомолова, о чем-то беседующих. Немного подивился тому, что у них обнаружились общие интересы, и чуть-чуть приревновал «своего» Глеба к Корбуту, однако углубляться в удивление и ревность не стал — не до того было! Просто рассказал о разговоре с Олеговым и подождал, что скажут его помощники.
— Я тоже мечтаю о настоящей воде и потому согласен с начальством, — так отозвался Глеб Тихомолов.
— Ну что ж, я могу заняться этим делом, Николай Васильевич, — так отозвался Корбут.
— Вам приходилось бурить? — с надеждой спросил Густов.
— Мне все приходилось, — отвечал Корбут со своим чуть надменным достоинством.
— Очень хорошо! — обрадовался Густов.
Настроение у него резко и хорошо изменилось. Вместо первоначальной настороженности и ревности он почувствовал к Корбуту доверие и благодарность. Появилась уверенность, что дело будет сделано как следует, — Корбут был надежным офицером. И что-то такое подумалось вообще о человеческих отношениях. Наверно, лучшей и самой надежной основой для добрых отношений надо считать добрые и серьезные, на общую пользу дела.
— А еще мне хотелось бы весны, комбат! — со вздохом потянулся Тихомолов, понявший, что деловая часть удачно закончилась. — Весны — и отоспаться. А то я с тех пор, как принес домой своего Ивана-басурмана, не имел ни одной спокойной ночи.
— Насчет весны… посмотри в окно, — посоветовал Густов.
На фоне светлого и солнечного неба было хорошо видно, как с крыши торопливо капает и сбегает струйками снеговая вода. Она журчала и под полом этой казармы, если прислушаться. Бежала ручьями под раскисающим мокрым снегом, который уже плохо держал людей. Затопляла тамбуры офицерских домиков, подступала к самому порогу и даже норовила перелиться через него, вызывая в семьях авралы. Наконец, вода плавала в самом воздухе, густо насыщенном ею и тяжелом. Часто и подолгу над дряблыми снегами и ненадежным, истлевающим льдом бухты стояли густые и глухие туманы, из-за которых весь наблюдаемый мир сжимался до мизерных размеров и казался расплывчато-серым…
— А мы не прозевали ее? — продолжал Тихомолов свои подспудные, как течение подснежных вод, размышления.
— Кого? — не понял Густов.
— Свою весну.
— Да ну тебя… философ!
— А ты не отмахивайся: это вполне могло случиться, —
