А., когда больше трёх четвертей нашего с вами совместного путешествия пройдена, – я, рискнув показаться сентиментальным, признаюсь: я горжусь вами. Вы выбрали героическую профессию.
Она не принесёт вам ни больших денег, ни громкой славы, ни даже радости достижения идеала, художественного совершенства – потому что мы с вами работаем с человеческим материалом, заведомо неидеальным, негодным. (Эти записки – наглядное подтверждение.)
Наша с вами профессия – постоянное самопожертвование и смирение. Мы растворяемся в режиссёрах, художниках, операторах, а больше всего – в самой паршивой плесени, сиречь в актёрах.
Со стороны мы кажемся кем-то вроде администраторов. Определяя хронометраж, число серий и, в целом, формат проекта, мы решаем как будто технические задачи.
Всем невдомёк, что наш выбор – это и есть «большой взрыв», из которого вырастет всё дальнейшее. С тем лишь отличием, что наш с вами «большой взрыв» остаётся невидимым и неслышным.
Мы втайне несём свой аскетический подвиг. И находим особенный шик в том, что несём этот подвиг – легко.
Мы повинуемся дуновению, чувству момента; одним самурайским движением мы рассекаем сюжет; всё предыдущее отпадает, легко и плавно, как волос падает с головы.
Вторая часть
1
Произошла катастрофа. Трагедия.
В зеркале я увидел не блик у себя на макушке и никакую, конечно, не шапочку – а круглую аккуратную лысину.
Вам смешно?
В этом-то и беда. Герой-любовник с проплешинкой посередь золотистых кудрей – это очень смешно. Унизительно. И немного противно.
Все пафосные слова, которые я только что протрубил, теперь звучали как издевательство. Я сделался жалким. Я перестал быть героем.
А вы, стало быть, катастрофы не видите? «Никто не умер», «никто не заболел»?
Так ведь в том-то и дело! Герой-любовник может болеть, без проблем: разумеется, не геморроем и не запором из-за многомесячного сидения в кресле-каталке, а чем-нибудь высокопарным – вот, например, пускай сердце болит, замечательно! И, конечно, герой умирает – прекрасно! Даже больше того: покуда герой-любовник не умер, он не до конца герой, не Ромео.
Но оплешиветь Ромео не может!
Герои бывают разные. Бывают брутальные, с мускулами, со щетиной. Джейсон Стетхем, Брюс Уиллис, потом этот, как его… Да, они могут быть лысые, бритые. Тип харизмы.
Сумасшедший профессор тоже может быть с голым лбом, как этот из «Назад в будущее»… Кристофер Ллойд. Может быть даже лысый как шар – но это уже, скорее, кто-нибудь отрицательный, Доктор Зло.
Да, да, да! – но не я. И брутальность не я, и супермозг – увы, тоже не я. Я романтический вечно юный кудрявый герой-любовник. Лысина для меня – приговор.
Все смеялись над Михаилом Сергеевичем Боярским за то, что он надел чёрную шляпу и никогда не снимал – а что ему оставалось? У д’Артаньяна не может быть лысины. Ни при каких обстоятельствах. Это как штаны прорвались, и у вас голый зад. Что вам делать? Только пытаться прикрыть…
Но у меня-то не было чёрной шляпы.
Засыпая после торжественного собрания, я всё время дотрагивался до макушки. То мне казалось, под пальцами волосисто, то чувствовался островок отвратительно голой скрипучей кожи.
Утром в ванной бросился к зеркалу – за ночь плешь не исчезла. Минут десять мыл голову, так и эдак причёсывал… Нет, проклятые распадались, макушка светилась.
Если бы можно было набрызгать лак или гель, а ещё лучше сделать уколы или, в конце концов, пересадку волос… но когда? Некуда было деваться от камер. Зрители в интернете могли эти камеры переключать. Могли смотреть на меня с потолка. Увидев меня плешивым, они уже не забудут…
Может, правда шляпу попросить? Нет, будет выглядеть дико…
Тюбетеечку? Тоже глупо: с чего вдруг… И даже если удастся выпросить: в тюбетейке я превращусь в домашнего старичка.
Я погиб как герой. Я больше не молодой человек. Кто же я? Как мне быть?
* * *
Это не просто слова: я буквально не знал, как мне быть, как мне действовать в кадре. Какие у меня теперь жесты, какая мимика, какие вообще актёрские инструменты…
Хорошо хоть, в тот вечер, когда я выступил с речью, мы закрыли сезон. Летом все разъезжаются в отпуска – и зрители, и работники. Останкинский Телецентр пустеет. В эфире крутят повторы. Рейтинги падают.
Вот и наши цифры – те, которые я по утрам просматривал в ванной, – сползли. Даже тронная речь была бледной, а дальше листочки совсем пожелтели, порозовели, как будто не лето пришло, а осень.
Весь июнь и июль мы прожили как в сонном царстве.
Правда, порой на меня находила тревога: мне чудилось, что во внешнем мире что-то случилось, какие-то важные, даже грозные изменения… Нас стали хуже кормить. Воду для утренней ванны мне иногда приносили вместо горячей чуть тёплую: я писал шоураннерам безответные жалобы.
А однажды снаружи – как мне показалось, несколькими этажами выше нашего павильона – что-то грохнуло, пол под ногами тряхнуло, и погас свет. Часа два или три мы просидели в кромешной тьме. Наутро в ванной я не обнаружил тетрадки с рейтингами. Нам сказали, что в Телецентре было короткое замыкание. Я написал Оленьке, слышала ли она взрыв, но ответа не получил. Думаю, шоуфюреры не передали записку. Через день пришли рейтинги как обычно.
Другой случай: очередной сеанс связи с Мариной прервали на полуслове после того, как она ляпнула что-то про комендантский час. Я к этому мысленно возвращался: какой ещё комендантский час, почему? Снова коронавирус? Или какая-то новая эпидемия? Или что-нибудь политическое, беспорядки?..
Как бы то ни было, думал я, хорошо, что у меня есть работа. Марина успела ответить на радиограммы № 3 и № 6: деньги приходят, с Сей Сеичем всё нормально, лечение продвигается… Больше мне ничего и не было нужно. Я даже почти не разозлился на то, что Марина опять нарушила правила: шоубоссы ясно предупреждали, никаких внешних тем. Отрубили – и ладно, и хорошо, не дали ей поехидничать насчёт Машки и Оленьки, поязвить.
Что касается Оли… Увы, пока никакого развития. Скорее, наоборот: как с рейтингами, у меня появилось чувство, что струны ослабевают, настройки сползают… Переписка, которая вроде бы так хорошо наладилась, сошла на нет. Мне мерещилось, что Ольга с маменькой обсуждают меня за спиной, а со мной разговаривают нехотя, почти как до Варькиного приезда…
Кстати, маменька очень сильно сдала. Даже мы с Ольгой, здоровые, молодые, неимоверно устали за восемь месяцев непрерывной работы, а Людмила Ивановна просто выдохлась. Всё забывала, всё путала. Неприлично кричала на слуг, швыряла предметы. В конце июня слегла с гипертоническим кризом – не выдуманным, настоящим. Оля ухаживала
