позванивая шпорами, шествовали в парадных мундирах с алой подпушкой, выступал адвокат Белотти; он так выпятил грудь, что его крахмальная манишка внушительно поскрипывала, и толпа с уважением расступалась перед ним. Он смотрел прямо перед собой с решительным видом, и никто не решался беспокоить его вопросами.
— Какой молодчина этот адвокат! — с восхищением произнес кучер Мазетти, которого шествующие власти притиснули к стене.
— Я всегда говорил, что это великий человек! — отозвался цирюльник Бонометти, вместе с другими устремляясь за адвокатом.
— Куда вас всех понесло? — кричал Галилео Белотти, пытаясь удержать дрогнувшую лавину. — Что случилось? Разве вы не знаете, что адвокат — сущая балаболка? Халды-балды! Этого еще не хватало — принимать адвоката всерьез!
Но даже собственные его дружки напирали сзади, и вскоре по каменным ступеням загрохотали сотни ног. Мамаша Парадизи поднялась со стула и, призвав обеих дочек под сень своей широкополой шляпы, только и ждала сигнала удирать. Коммерсант Манкафеде, осмелев в этой неразберихе, приложил высохшую руку к жилету и клялся ей, что, если положение станет угрожающим, он защитит ее своей грудью. Вдова Пастекальди умоляла своего соседа-аптекаря предупредить об опасности ее сына, игравшего на контрабасе.
— Не беспокойтесь, синьора! — успокаивал ее аптекарь. — Адвокат заткнет дону Таддео глотку — только и всего!
— Адвокат заткнет дону Таддео глотку! — повторила юная Амелия Пастекальди и, подобная сильфиде в своей накрахмаленной кисее, мечтательно закатила глазки.
В ложе синьоры Мандолини старичок литератор Ортензи склонил на бок голову с незрячими глазами.
— Вы слышите, Беатриче, — сказал он, посмеиваясь, — священнику собираются заткнуть глотку! Запахло добрым старым временем!
— Мы еще живем, Орландо! — отозвалась старая синьора Мандолини глубоким грудным голосом; на ее длинном белом лице, обрамленном белоснежными буклями, смеялись одни только черные глаза.
— Ни за что не поверю! — воскликнул хозяин табачной лавки Полли и опрометью выбежал из ложи.
Воспользовавшись этим, экономка старика Ортензи свесила через барьер ложи свою полную руку и, когда Олиндо Полли со страхом ее погладил, посмотрела на него так плотоядно, что беднягу пот прошиб. А так как от барышень Джоконди ничто не могло укрыться, несмотря даже на суматоху в зале, они злобно подтолкнули друг друга.
— Все они вроде нашего папеньки, — заметила Чезира и обернулась назад. За ними сидела их маменька и, свесив на грудь седеющую голову, как видно, опять дремала. — Такие женщины вносят в чужую семью несчастье, тут каждая будет выглядеть, как маменька. Нет, лучше уж и не мечтать о замужестве.
— Я о нем и думать забыла! — вздохнула оставленная женихом Розина.
Тут в дверях, выставив вперед свое кругленькое, но задорное брюшко, показался старик Джоконди. Глаза его блестели.
— Все идет как по маслу, — объявил он и сделал рукой широкий жест. — Сейчас звонаря будут снимать с колокольни. По этому случаю я угощу вас мороженым, да не распить ли нам бутылочку марсалы? Ах, девочки, поцелуйте меня, со вчерашнего дня ваш папенька снова с вами!
— Я знала, что ты вернешься к нам: родная кровь не вода! — ликовала Чезира, повиснув на шее у заботливого родителя.
Опозоренная Розина, которую отец не удостоил внимания, отвернулась от этой нежной сцены и подумала:
«Ну вот эта дура и растаяла, позволяет себя обнимать да еще и плачет. Как будто поцелуй заменит ей приданое. То, что дает папеньке страховое общество, уходит у него на всякие удовольствия во время поездок. Мы с маменькой только жильцами и кормимся. А уж если достанется тебе какой-нибудь завалящий чиновник, так и тот после трех лет жениховства сбежит, потому что у папеньки ничего не вытянешь на обзаведение».
— Эй, Цеккини, как дела? — крикнул ее нежный родитель в партер. — Что, он все еще трезвонит?
— Адвокат предупредил его последний раз, а затем башню займут вооруженные силы! — И герой кабаков, растолкав животом публику, снова выбежал наружу.
Другие возвращались со свежими новостями и тут же докладывали их ложам. Правоверные окружили колокольню, но адвокат обратил их в бегство! Монахиням, которые выставились из окон монастыря, он приказал немедленно убраться, потому что один вид их белокрылых чепцов разжигает в народе мятежные чувства! Между тем снаружи послышались торжествующие клики, а потом тихий, торопливый топот отступающей толпы, и снова грянуло победное ликование. От партера к галерке взметнулось восторженное «а-а-а!»
— Звон прекратился! Браво! Долой попов!
Кто-то крикнул:
— Да здравствует адвокат!
— Что такое? Какой там еще адвокат? — Галилео Белотти еще усерднее заработал руками и плечами. В ту же минуту снова раздался звон. — Вот видите! — закричал преданный братец. — Говорят вам, это не адвокат, а шут гороховый. Пипистрелли еще наложит ему с высоты колокольни…
Но голос его потонул во внезапно разразившемся шуме. Снаружи доносился адский рев, свист и завыванье, так что у сидевших в ложах дам сердце замерло. Синьора Камуцци перекрестилась.
— Дон Таддео был прав. Хорошо, если все обойдется мирно! — И купец Манкафеде, побледнев, покосился на двух своих приказчиков, которые от усталости храпели, привалясь к стене.
— Бог знает, что такое! Можно ли давать столько воли толпе! Сначала она будто бы против попов, а там — извольте радоваться! — каждый потребует себе места в наших ложах и потянется к нашим кошелькам.
— Господи, куда деваться? — стонала вдова Пастекальди, которую аптекарь покинул на произвол судьбы. — Нас, женщин, оставили на растерзание.
— Не бойтесь народа, дорогая! — раздался подле нее глубокий грудной голос; у старой синьоры Мандолини ни один мускул не дрогнул в лице. — Народ великодушен. Когда в Чезене папские солдаты вели моего мужа на расстрел{36}, толпа ринулась на них и всех рассеяла. Какой-то шорник по имени Шаккалуга воспользовался переполохом, чтобы занять место моего мужа. Солдаты не стали устанавливать его личность, ведь каждую минуту им могли снова помешать. Так его и расстреляли впопыхах, а Марио спасся. Народ любил Марио, потому что и Марио любил свой народ.
— Что им, наконец, надо? — спрашивала Розина Джоконди, и ее блестящие круглые глаза на белом, прозрачном, как желатин, лице испуганно блуждали по толпе зрителей. Все повскакали с мест, все кричали наперебой. Кто хлопал, кто шикал, кто требовал прекратить это безобразие. Но какое ей дело до священника, которого здесь смешивали с грязью? Или до адвоката, которого превозносили до небес? «Ни Белотти, ни дон Таддео на мне не женятся, а мой Амадео по собственному желанию перевелся в другой город!»
Теперь каждый мог убедиться, что колокольный звон умолк — такая глубокая воцарилась тишина. Ибо впереди, налево, у барьера своей ложи, появился адвокат Белотти. Его крахмальная манишка была измята, парик съехал набок. Он помахал коричневой соломенной шляпой в знак того, что
