он, основывает все на религиозном чувстве, но чувство непостоянно и при перемене настроения человек может совершить деяние, противное еврейскому закону; раввинизм же основывает религию на твердой базе закона и обряда, которые не подлежат контролю чувства или разума, а должны исполняться слепо, как военная дисциплина. Эти законы надо изучать для того, чтобы знать, как в каждом случае их применять, но не нужно искать для них ни разумных, ни мистических мотивов. Тут вся идеология раввинизма: холодная дисциплина Закона противопоставляется и критикующему разуму философов, и восторженной вере мистиков.
По тогдашней кантовской терминологии, можно было бы отнести раввинизм в категорию «церковной веры», а хасидизм в категорию «религиозной веры» (ср. выше, § 34). Среди вероучителей хасидизма был в то время один, который, не зная философии Канта, сознавал это различие непосредственно и старался вывести Бештово учение из области слепой веры. То был творец «сознательного хасидизма», или «Хабада», Залман Шнеерсон, участник вышеописанной религиозной борьбы. В 1796 г. появился его замечательный трактат «Тания», который для вдумчивых хасидов был тем, чем Маймонидов «Море Невухим» для философствующих раввинов. Смутная бештовская идея всебожия ясно сформулирована здесь и положена в основу стройной системы. «Сила деятеля остается в его деянии» («Sechei ha’poel be’nifal») — таков закон мироздания. Божественная сила рассеяна во всех вещах и явлениях, так как мир не создан раз навсегда, а непрерывно созидается, и без скрытой в нем высшей творческой энергии он бы мгновенно распался. Библейский стих: «Бог есть в небесах наверху и на земле внизу, и нет больше» (Второз. 4, 39) — со держит догму не единобожия, а всебожия: «нет больше» ничего реального, кроме Бога, ибо реально только его бытие, между тем как бытие видимого мира призрачно. Вытекающая отсюда связь человека с Богом имеет, однако, различные степени. В человеке находятся две души: животная и божественная; первая составляет источник его физической жизни, его ощущений и чувств, вторая — источник его духа, разума. Вторая душа ближе к Богу, чем первая, и человек постольку близок к Богу, поскольку божественная душа берет в нем верх над животною. Это приближение совершается тремя путями: мыслью, словом и делом. Мысленно созерцать Творца, изучать его слово или Тору и исполнять его заповеди — таковы пути истинной веры. В отличие от Бешта, противника книжной веры, р. Залман утверждает, что изучение Торы есть более высокая форма единения с Богом, чем исполнение закона, ибо первое совершается только через разумную душу, а второе при посредстве физических актов. Здесь был перекинут мост от первоначального антираввинистского хасидизма к осмысленному раввинизму, не иссушенному буквоедством. Эмоциональный элемент, разумеется, сохранился и в учении Залмана, но он не господствует тут так безраздельно, как у Бешта и украинских цадиков, не сводится только к религиозному экстазу, а подчиняется контролю сознания, принципу «Хабада». Другой отличительной чертою хабадизма было умаление культа цадиков, который в украинском хасидизме выродился в чудодейство и грубое суеверие. Хасидская масса в Литве и Белоруссии, сфере влияния Залмана, преклонялась перед своими цадиками, но не превращала их в оракулов.
Во главе украинских хасидов того времени стояла целая фаланга цадиков, продолжавших линию Бешта в двух направлениях: вероучительства и чудодейства. К вероучителям причислен вождь волынских хасидов Леви Ицхак Бердичевский. В Бердичеве он был окружен массою восторженных почитателей. Сильное впечатление производила его экзальтированная молитва, часто превращавшаяся в публичную беседу с Богом о нуждах и печалях народа. Он был как бы народным трибуном перед престолом Божиим. Рассказывают, что однажды в вечер Йом-Кипура, окинув взором в синагоге благоговейно молящийся народ, он воскликнул: «Владыко мира! Если бы Ты сказал гоям, что они могут перед постом есть и пить вдоволь, они бы так перепились, что не нашлось бы и десятка человек для богослужения в храме, а вот твой народ: ни одного пьяного или объевшегося, все тут собрались для молитвы и покаяния. Неужели такой народ недостоин милосердия?» Проповеди бердичевского цадика, собранные в его книге «Святость Леви» («Кедушат Леви», 1798), сохранили еще следы энтузиазма, с каким они произносились. Постоянное общение с Богом — вот смысл веры; как Бог постоянно думает о нас, так мы должны думать о нем. Это духовное общение возможно лишь в состоянии радости и бодрости, когда душа открыта к восприятию высших эмоций. Леви-Ицхак различает праведников, или цадиков, двух родов; «праведник для себя», стремящийся только к личному совершенству, и «праведник для народа», поднимающий простых людей на высоты духа; последний является его идеалом. Цадик есть адвокат Израиля перед Богом: он добивается отмены строгих небесных приговоров, требует милости к впавшим в грех, ибо находит для них смягчающие вину обстоятельства.
Рядом с этим цадиком-народолюбцем действовали на Украине цадики-чудотворцы, к которым верующие обращались за помощью и советом в своих личных нуждах. Наивная вера во всемогущество цадика на небесах привлекала к нему тысячи страждущих и обремененных, ожидавших чуда от его молитвы. Народная молва говорила о множестве исцеленных больных, о бесплодных женщинах, ставших матерями после благословения цадика, о спасшихся от беды или добившихся счастья по его совету. Это приводило к тому, что без совета или благословения цадика ничего не делалось в жизни хасида. Тесная личная связь с паствой давала новому духовенству необычайную силу и власть. Внук Бешта, Барух из Тульчина, имел уже свой «двор» в резиденции своего деда, Меджибоже, со штатом секретарей («габаим») и слуг; он имел даже своего придворного шута, Гершеля Острополера, известного героя остроумных анекдотов. Этот верховный цадик Подолии получал обильные приношения от своих почитателей и мог жить с княжескою пышностью. Он откровенно формулировал практический принцип «do ut des» во взаимоотношениях цадика и хасида: «Праведники зависимы от денег, которые им подносит народ; они же в свою очередь подносят народные молитвы к престолу Божества».
Это циничное отношение к миссии цадика встретило отпор со стороны другого отпрыска Бешта, его правнука Нахмана Брацлавского (1772—1810). Глубокая поэтическая натура, он не шел проторенными путями профессиональных «праведников». Его целью было возвращение к детской простоте учения Бешта. В 1799 году Нахман путешествовал по Палестине. В то время проходила через Святую Землю армия Бонапарта, и дуновение буйной Европы пронеслось по дремлющему Востоку. А подольский юноша прислушивался к шепоту гробниц великих каббалистов, Симона бен-Иохаи и Ари, и к говору живых цадиков, поселившихся в Тивериаде. Вернувшись на родину, Нахман поселился в Брацлаве и стал во главе группы подольских хасидов. В тесном кругу проповедовал он, или, точнее, — мечтал вслух, о царстве духа, о единении цадика с паствой в экстазе веры;
