и что этот стих не имеет отношения к современности, поскольку арабов-«идолопоклонников» теперь не осталось[1049]. Стоит отметить, что даже свирепый «Стих о мече» заканчивается призывом к примирению: «Если же они покаются, станут молиться и раздавать предписанную милостыню, пусть идут своей дорогой, ибо Бог всемилостив и милосерден»[1050].
Но такой мирный настрой не вполне благоприятен для строительства империи. В VIII веке, после того как армия Омейядов не смогла покорить Византию, ученые-«ястребы», связанные с имперским правительством, принялись искать лазейки в кораническом запрете на насилие. Мединский экзегет Зайд ибн Аслам (ум. 753 г.), советник халифа Язида, доказывал, что стихи, якобы проповедующие долготерпение вместо жестокого возмездия, на самом деле призывают к терпению во время военного джихада. Так, в Коран 22:39–40, процитированном нами ранее, он делал к слову «рабиту» такое пояснение: «Будь тверд на пути Божьем с врагами своими и с врагами веры твоей», указывая, что однокоренной глагол рибат применяется к кавалерии, охраняющей границу, однако не упоминая о том, что во времена Пророка никаких «границ» в Аравии не было[1051].
Многие хадисы, милитаризующие кораническое понятие джихада, сложились в имперских кругах. Некоторые из них заявляют, что война с неверными – Шестой Столп ислама, поскольку так Бог заповедал распространять веру; другие уверяют, что война в глазах Божьих куда более драгоценна, чем молитвы перед Каабой с вечера до утра или пост в рамадан[1052]. Они предсказывают, что в раю мученик будет носить шелковые одежды, пить вино и утопать в сексуальных наслаждениях, в которых себе отказал, поступив в армию Омейядов – ведь в раю он женится на семидесяти двух местных обитательницах! Эти хадисы традиционно считаются «слабыми», однако после 11 сентября 2001 года они привлекли к себе большое внимание и заслужили недобрую славу[1053]. Однако в Мекке и Медине, где границы были чем-то очень отдаленным, самой важной формой джихада по-прежнему оставались милостыня и сострадание к бедным.
Такая агрессивная экзегеза еще боле выдвинулась на первый план при Аббасидах, которые в 750 году сместили Омейядов и перенесли мусульманскую столицу в Багдад. Хотя Аббасиды и понимали, что дальше расширять империю некуда, им было важно по-прежнему защищать границу. Знаменитый аббасидский юрист Мухаммад Идрис аш-Шафи‘и (ум. 820 г.) сформулировал то, что позднее стало классическим учением о джихаде: человечество разделено на Дар аль-Ислам (Обитель ислама) и Дар аль-Харб (Обитель войны), и никакого окончательного мира между ними быть не может – допустимы лишь временные перемирия. Цель джихада – не обратить побежденные народы, поскольку умма – лишь одна из множества руководимых Богом общин; цель – распространить на все человечество ценности Корана, освободив все народы от тирании государств, управляемых по мирским принципам[1054]. В Коране ничего подобного нет. Это разделение мира на два потенциально враждебных лагеря, правителей и подданных – типичная империалистическая идеология. Великий экзегет Абу Джафар ат-Табари (ум. 923), тесно связанный с аббасидской элитой, по необходимости отмечал у более ранних экзегетов миролюбивые толкования, однако сам склонялся к более агрессивному взгляду на джихад, поскольку в некоторых кругах это уже сделалось необратимым трендом[1055]. Еще более заметен стал этот тренд в следующие столетия, когда мусульмане оказались во враждебном окружении.
* * *
Тем временем в Индии развивался новый жанр писания, вдохновленный бхакти, любящей «преданностью» божеству[1056]. Как и «Махабхарату», эти писания называли «Пятой Ведой»: утверждалось, что они совсем не новы, что все это пураны («древние повести»). Возможно, эти истории в самом деле передавались устно среди низших классов на протяжении столетий. Может быть и так, что они развились из пхалашрути («плодов слышания»), повествований, читаемых во время великих праздников, где описывались благие плоды от чтения или слушания такой-то или сякой-то мантры[1057]. Для жреца было важно быть знакомым с историей мантры, которую он собирался читать, и уметь рассказать публике о том, как ее эффективность проявлялась в прошлом. Однако Пураны сильно расширили традицию мантр: в отличие от классической мантры, у которой преображающим действием обладает само ее звучание, в Пуране важно и содержание. Например, в одной из самых популярных Пуран Вишну читает мантру, утверждающую, что он есть высшая реальность:
В начале я был один; не было ничего иного,
Явленного или неявленного.
То, что существует ныне, как вселенная, есть Я Сам;
То, что будет существовать в конце, есть просто Сам[1058].
Но Дэви, Богиня-Мать, в своей Пуране говорит то же о себе: «Вся эта вселенная есть лишь Я Сама, ничего иного вечного нет»[1059]. Обе подчеркивают сакральное единство всего на свете, но в то же время делают сектантские заявления, важные для их поклонников; таким образом, в пуранической мантре мы встречаем синтез звучания и содержания.
Пураны претендовали на большую древность, чем Веды. Рассказывали, что первым писанием, изреченным Брахмой, дэвом, персонифицировавшим Брахман, была не Веда, а изначальная Пурана, столь огромная, что Вьясе, риши, редактировавшему писания, пришлось разделить ее на восемнадцать «Великих Пуран», чтобы люди смогли ее воспринять. Западные ученые нередко отмахиваются от Пуран как от простых компиляций; но в Индии редактура материала и пересобирание его в ином порядке считаются высшей формой творчества. Простой сюжет – как, например, история о Праджапати – может, как мы уже видели, рассказываться бесчисленным множеством способов, может воспроизводиться снова и снова[1060]. Так что материал Пураны может быть очень древним, однако уникальной «истинной» ее версии не существует. Отсюда максима: «Пурапи навам бхарати пуранам» – «Что создано давным-давно, но вечно остается новым? – Пурана!»[1061]
Официально существует лишь восемнадцать Великих Пуран, но на деле их намного больше, да и нет согласия в том, какие именно тексты входят в канон восемнадцати. Пураны крайне сложно датировать: древний материал часто соседствует в них с более поздними дополнениями. Некоторые из этих историй могут быть даже старше Ригведы, однако в нынешней своей форме все они восходят к промежутку между 400 и 1000 гг. н. э[1062]. Впрочем, забота о датах свойственна современному Западу; с индийской точки зрения, датировка ничего не значит. Американский ученый Чивер Маккензи Браун предположил, что, возможно, следует не видеть закрытый канон в восемнадцати Пуранах, а весь пуранический жанр рассматривать как поток со многими струями, которые текут одновременно, перекрещиваются, смешиваются, сходятся и снова расходятся каждая своим путем. Это длящаяся попытка осовременить традицию, перетолковывая древние истины так, чтобы они обращались к современности. Как объясняет Браун: «В индуистской традиции история видится, как на игровой площадке… Словно карусель, история вращается по кругу. Детали какого-то одного круга не так важны, как принцип, управляющий этими циклами в целом».
