летнего вечера.
Покой, однако, закончился уже на подъезде к городу. За считанные
часы ситуация здесь разительно переменилась. Дороги, ведущие в Лемьеж, в
особенности восточная и северо-восточная, были забиты беженцами. Иные
брели пешком, таща котомки и торбы, а то и сгибаясь под целыми мешками
вынесенного из брошенных домов скарба, другие вели нагруженных ослов
(нередко, впрочем, главным грузом на спинах животных, а то и на плечах
идущих, были дети), самые удачливые ехали верхом или на подводах,
запряженных мосластыми крестьянскими лошаденками, мулами или тощими
волами. Все эти люди, прибывавшие к воротам Лемьежа одновременно,
отправились в путь в разное время и преодолели разное расстояние. Дольше
всех, очевидно, в дороге находились всадники — лишь они могли успеть
проделать путь от самой границы и, соответственно, повидать врага
непосредственно (хотя, возможно, среди них были и те, кого накануне
спугнул отряд Левирта). Проезжая вестниками беды через деревни и села,
они вспугивали все новых и новых беженцев, заставляя тронуться в путь и
владельцев подвод, и пешеходов. Впрочем, практически все, кого мы
увидели у ворот, выглядели одинаково усталыми, потными, пыльными и
злыми. Заторы у стен объяснялись просто — тем самым хитрым устройством
проходов в город, которое должно было затруднить штурм и которое,
однако, затрудняло теперь въезд повозок, особенно длинных. В лучшем
случае они проезжали внутрь с черепашьей скоростью, в худшем застревали,
и тогда их владельцам приходилось сдавать назад, криком и бранью
разгоняя тех, кто уже напирал следом, выпрягать животных, проводить их
внутрь, затем, задрав или выдернув мешающие оглобли, закатывать свою
телегу в город вручную. Понятно, что все это сопровождалось жуткой
руганью и самих виновников задержки, и тех, что в нетерпении ждали своей
очереди, и стражников, пытавшихся навести хоть какой-то порядок; ржали
кони, кричали ослы, мычали волы, щелкали бичи, громко и надрывно плакали
дети — в общем, какофония стояла чудовищная. Вскоре в нее врезался новый
вопль: у какой-то беременной бабы, пришедшей пешком, в результате всех
нагрузок начались роды. Ее оттащили на обочину и оставили там без всякой
помощи. Двое ее детей, примерно семи и пяти лет, стояли рядом и смотрели
на мать круглыми от ужаса и растерянности глазами. Я брезгливо
отвернулся. Принимать роды я не умею, и учиться не собираюсь. Я уже
говорил, что вообще не люблю детей, а уж младенцы вызывают у меня
совершенно непреодолимое отвращение.
С точки зрения отвлеченного наблюдателя, все, что творилось вокруг,
могло показаться странным — люди сами изо всех сил старались попасть в
мышеловку, зная, что она вот-вот захлопнется. Но обреченный на осаду
Лемьеж действительно выглядел куда более безопасным местом, нежели
свободные просторы вокруг, где вскоре будут рыскать летучие отряды
йорлингистов, не сдерживаемые никем и ничем. Мы поехали было вдоль
городской стены от восточных ворот к южным, в надежде, что с юга наплыва
беженцев нет, но и там застали ту же картину, ибо не одни мы оказались
такими умными. Какой-то аристократ на породистом белом жеребце,
вынужденно затесавшийся в общую толпу, размахивал мечом и визгливо орал,
что порубит чертово тупое мужичье на куски, если его немедленно не
пропустят, но мужичье не оказывало ему никакого подобающего почтения и
либо отлаивалось в ответ, либо вовсе игнорировало его вопли. Я был
уверен, что он не осуществит свою угрозу, боясь не столько закона
(который посмотрел бы на подобное сквозь пальцы), сколько мести
разъяренной толпы. Действительно, на наших глазах какую-то телегу,
которую ее владелец, вынужденный выпрячь двух мулов, все никак не мог
стронуть с места, семь или восемь мужиков своротили набок с дороги,
вывалив весь скарб на землю, а хозяина, пытавшегося протестовать,
повалили в пыль и принялись мутузить ногами с такой яростью, словно это
он был виноват в поражении армии и наступлении неприятеля. Жена
избиваемого в голос причитала и заламывала руки, но не пыталась как-то
более действенно защитить мужа. Что самое смешное — если бы вершители
расправы употребили свою энергию, хотя бы даже четверть ее, не на это, а
на то, чтобы помочь застрявшему — и его, и, наверное, их телеги уже были
бы в городе. Но такая мысль, очевидно, даже не приходила в их головы.
Мне стало не по себе при мысли, что сделала бы эта толпа с
Эвелиной, да и со мной заодно, если бы узнала, кем является моя спутница
на самом деле. Но, конечно, узнать это беженцам было неоткуда. Проведя
среди всего этого гвалта и вони почти час, мы, наконец, проехали в
город.
Внутри Лемьежа порядку было несколько больше. Городские стражи,
охрипшие от крика и раздающие зуботычины налево и направо, разворачивали
подводы в боковые улицы окраин, не пуская их в центр с его узкими
улочками, который эти телеги закупорили бы наглухо. Соответственно,
ближе к центру, где располагалась наша гостиница, было поспокойнее, но,
конечно, перемены чувствовались и здесь. В трапезной зале, куда мы
отправились поужинать — здесь обслуживали не только постояльцев
гостиницы, но и всех желающих — только и разговоров было, что о войне, а
цены на еду за минувшие несколько часов успели взлететь втрое, и я
понимал, что это отнюдь не предел.
Поднявшись наверх и плотно затворив дверь, я ощутил себя, словно
путник, весь день шагавший под палящим солнцем и наконец-то вошедший в
прохладную тень — столь приятно было после всего этого шума окунуться в
тишину. Немного передохнув, мы с Эвьет все же занялись приготовлением
мази и закончили уже при свече, когда за окном совсем стемнело. Я задул
свечу, мы пожелали друг другу спокойной ночи, и, не знаю, как Эвелина, а
я заснул, едва коснувшись подушки.
Когда я проснулся, Эвьет уже стояла у окна, глядя во двор.
— Какие новости во внешнем мире? — осведомился я.
— Прибыли еще несколько рыцарей, — сообщила девочка. — Наверное,
последние, кому удалось выбраться из той долины. Доспехи побиты, у
одного рука перевязана, у другого голова. А простым постояльцам, похоже,
снова приходится потесниться.
Я представил себе царящую внизу атмосферу очередного скандала и
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
