не унимался Тихомолов. — Проглядели — и все. Промелькнула — и нет ее!
— Весна еще только в разгаре, — авторитетно, как многоопытный дальневосточник, заявил Корбут.
Он встал и направился к двери:
— Надо мне подготовить людей.
Когда он открыл дверь, стало особенно хорошо слышно постукивание и шурханье ложек по солдатским котелкам: рядом, в казарме, ужинали. А на улице стоял день. Скоро он станет почти беспрерывным, и в час ночи люди будут фотографироваться. Чтобы помнить. И показывать потом другим: вот, снимались в полночь. И пусть бы уж скорей наступило это время — время воспоминаний о Чукотке!
— Прихожу недавно домой, — опять заговорил Тихомолов, — а у меня там сидят три женщины, во главе с моей Леной, и сморкаются в подолы. Я испугался. «Что случилось?» — спрашиваю. Они опять заревели и в один голос гудят: «Домой хотим! На деревья зеленые поглядеть. Цветы там сейчас красивые…» Вот еще как бывает, брат! Ностальгия на родной земле.
— А не пойти ли нам по домам, раз такое дело? — предложил Густов.
— Верно, пошли! По дороге зайдем ко мне — посмотришь моего богатыря. И послушаешь. Голос у него крепнет день ото дня, как у молодого сержанта…
У Тихомоловых оказалась Маша Корбут, которая тоже пришла посмотреть нового гражданина Чукотки. Места для четверых взрослых и одного маленького в игрушечной комнатке Тихомоловых было маловато, и Густов остановился у двери. Сказал общее «здравствуйте».
— Здравствуйте, Коля! — Лена вышла к нему навстречу и протянула руку. Исхудавшая и оттого какая-то особенно утонченная, особенно большеглазая, она казалась немного нездешней в этом сереньком замкнутом мирке. — Пробирайтесь к столу, там есть табуреточка…
Крепкая, основательная Маша, уместная в любом — в сером, и в белом — мирке, тискала юного гражданина Чукотки и что-то ему наговаривала, Густова она приветствовала приятельской, свойской улыбкой и тут же опять обратилась к Ванечке. Но со временем Густов понял, что, обращаясь к маленькому, она адресовалась отчасти и к Густову.
— …А потом Ванечка вырастет, и ему понадобится Светланочка. Да-да, маленькая Светланочка! Да-да-а! Тетя Маша подумает, да и придумает для Ванечки Светланочку, такую черноглазенькую, такую хорошенькую… Что? Ты не хочешь черноглазенькую? Хочешь с такими глазками, как у дяди Коли? Ну хорошо, маленький, тетя Маша еще подумает. Только не на-адо обижаться, не на-адо сердиться…
Повторяя это протяжное «не на-адо», она смотрела уже не на Ванечку, а на Густова, и лицо ее сделалось укоризненно-грустным. Густов опустил глаза, увидел на столе стопочку книг и журналов, взял в руки лежавший сверху «Новый мир». Начал его пролистывать, ничего в общем-то не видя и боясь одного: как бы Маша не сказала чего-нибудь для всех понятного.
— Ты дай-ка мне почитать этот журнал, — обратился он к Глебу.
— Пожалуйста, пожалуйста… — Глеб подошел к нему вплотную. — И обязательно прочитай «Неопубликованный рассказ» Павленко.
— Ну, я пошел ужинать…
— Мне тоже надо идти кормить Корбута, — сказала Маша и передала Ванечку Лене. — Выйдем вместе, Николай Васильевич, за одной стужей?
На улице она сразу провалилась в снег и ухватилась за руку Густова. Он помог ей выбраться на твердое. Маша не отпустила его руку и после этого, а он начал нервничать. Он словно бы ерзал внутри себя, не зная, как отделаться от Маши.
Маша заметила это.
— Да ты не волнуйся, не бойся, — сказала она. — Когда вот так открыто идут, никто ничего не подумает.
— А ты все это уже… проверяла? — спросил он.
— «Сердиться не надо…» — тихонько пропела она из хорошо знакомой здесь песенки, не раз передававшейся по радио. Дальше там были еще такие слова: «Мы встретились случайно… В этой тайне — красота…»
— Нам, Маша, теперь… ничего нельзя, — проговорил он неловким, деревянным языком.
— Гляди сам.
— Нет, нет, ты пойми…
— Я все понимаю, друг мой.
Прошли немного молча.
— Я уеду… если хочешь, — сказала потом Маша.
— Куда?
— На Большую землю… К своим родителям.
— Ты сама решай… С мужем посоветуйся…
Маша отпустила его руку.
Он понял, что последние слова были как толчок в грудь. Получалось так, что он вроде бы предает теперь и Машу… «Стоит только начать…» — с горькой внутренней усмешкой подумалось ему.
— Так прощай, что ли, Николай Васильевич? — проговорила Маша.
— Прощай… И прости, если я…
— Не за что. Ты передо мной не провинился.
— Все равно.
— Ну что ж…
— Да, Маша…
В глазах у Густова словно вспыхнуло что-то ярко-белое, ослепляющее, и Он полуприкрыл их. Успел подумать, что это хорошо — если Маша уедет. Этим все разрешится и, может, закончится. Он забудет ее, она — его. Ему надо забыть ее как можно скорей и надежней… Он еще не знал, что будет помнить Машу долго и небезразлично, как помнятся фронтовые потери, старые раны, короткие встречи…
Свернув каждый на свою тропинку, они разошлись.
14
Посреди поселка, неподалеку от электростанции, уже почти целый месяц звякала бурильная установка. Возле нее часто останавливались солдаты, ребятишки, женщины и простаивали иной раз подолгу, втайне надеясь: вот сейчас ударит вода, и я стану свидетелем исторического события.
Но история не спешила, а вода была глубоко. И пока суд да дело, хозяйственные люди сооружали миниатюрные колодцы прямо у своих домов. Для этого достаточно было выкопать небольшую ямку на пути какого-нибудь неприметно бегущего от сопки, от снежников ручейка. Вода в нем, конечно, тоже «небесная» — талая и дождевая, но все-таки она пробежала сколько-то по земле, по камням и, возможно, обогатилась хоть чем-то земным.
Был уже июнь — весна и лето в одно и то же время. Снег оставался только в самых глубоких морщинах и впадинах земли. Бухта очистилась ото льда. Выдавались порою такие дни, когда вода в бухте превращалась в
