идеальное зеркало и отражала в себе всю вековую значительность окружающих сопок, всю божественную светлоту ненадолго очистившегося неба, — и все это тихо вливалось в человеческую душу, обласканную таким вселенским покоем. Скорей всего в такие дни и вечера, глядя на такую воду и глядясь в нее, сочиняли береговые чукчи и эскимосы свои бесхитростные сказки.
Однажды в бухту вернулась или приплыла с верхних северных широт удивительная льдина, похожая на лебедя со спрятанной под крыло головой. Она подплыла ночью к самому поселку и здесь у берега остановилась, будто стала на якорь. Все в ней было от лебедя — и белизна, и плавный изгиб шеи, и темный глазок, выглядывавший из-под крыла, — дети даже приняли ее за живую. И эта сказка продолжалась до половины дня, когда каким-то неслышным дуновением или невидимым морским течением льдину повернуло другой стороной. Сходство сразу пропало, очарование исчезло.
Вся здешняя земля такова. Вдруг повернется какой-то своей стороной, вдруг осветится робким сиянием — и невольно залюбуешься ею и даже влюбишься на это время. Но погаснет неожиданное, наползут облака обыденщины — и снова все тускло, серо, сыро. И пустынно-тихо. Разве что войдет в бухту пароход и огласит окрестности густым бархатистым ревом. Звук этот пойдет гулять по сопкам и ущельям, потом вернется обратно и будет еще повторяться где-то вдалеке, в каменно-гулких глубинах материка.
Пароход — это всегда радость, всегда надежда на что-то новое. А первый после зимы — просто праздник.
Лена Тихомолова, гулявшая в этот день со своим малолетним гражданином по берегу бухты, рассказывала потом: «Знаете, как будто я на холодной Луне голос Земли услышала. У меня даже слезы от этого гудка навернулись, а Ванечка завертел головкой: что это такое? Я ему говорю: «Пароход, Ванечка, пароход!» И он понял, стал смотреть на бухту…»
В этот день Лена пыталась познакомить своего сына еще с одним хорошим словом. Она вдруг заметила, что кое-где между камнями белеют маленькие цветочки с четырьмя лепестками. Обрадовалась им, набрала небольшой букетик, каждый раз тяжело приседая со своим драгоценным кулечком и каждый раз показывая цветок сыну. «Это цветы, сынка, цветы — понимаешь? Вот мы поедем когда-нибудь в Крым, ты увидишь много красивых-красивых цветов, самых разных, самых душистых. Но и эти не забывай. Это цветы твоей родины. Ну скажи; цве-ты… Ци-ты…» Ванечка таращил глазенки и, конечно, ничего не говорил, но вроде как соглашался. По крайней мере не плакал. А через два года, проведя в тесном общении с мамой еще две чукотские весны, он скажет и это слово. Скажет, как только выйдет вместе с родными на площадь перед морским вокзалом во Владивостоке. «Папа, мама, циты!» — закричит он в великом удивлении и будет показывать ручонкой на старые большие деревья, что растут на площади…
В День первого парохода произошло в поселке и куда более значительное событие: полковник Олегов утвердил план учений по отражению условного морского десанта. Ночью пехотные батальоны и артиллеристы разбили в сопках, в местах сосредоточения, кратковременные палаточные городки.
Вышли на учения и танки, которым в апреле не удалось пробиться через снега. Вначале они сосредоточились как раз в том месте, где остановились в апреле, затем должны были двинуться к побережью, чтобы вместе с пехотой и артиллеристами сбросить в океан десант «синих». Саперы несколько раньше вышли на маршрут движения танков и уже прокладывали колонный путь; другой группе саперов предстояло сопровождать танки в наступлении. Густову было сказано: «За поломки боевых машин на колонном пути будете отвечать наравне с танкистами».
Командир танковой роты встретил его как старого боевого товарища, вместе с которым уже приходилось «воевать». Отдал свой мотоцикл, и Густов, вспоминая давние уроки вождения, начал разъезжать по всем участкам инженерных работ. Дорог здесь почти что не было, но все же угадывались какие-то не сохраняющиеся на камнях тропы. Или просто направления.
Всюду существуют пути человеческие.
На склоне одной сопки Густов как-то увидел лежащего прямо на камнях чукчу в кухлянке и торбасах. Предчувствуя недоброе, загодя ощущая холодок чужой смерти, он остановил мотоцикл и пошел к этому человеку. Остановился прямо над ним. И увидел, что человек просто-напросто отдыхает. Спит спокойно и счастливо, подложив под голову мешок, скорей всего — с покупками из магазина. Дождь тогда еще не шел, тогда еще пригревало и чуть размаривало туманное солнышко, бледным пятном обозначившее себя на серых небесах, и человек, можно сказать, разомлел в своих теплых одеждах. Похоже, ему не хотелось ни вставать, ни удивляться.
— Ты что тут делаешь? — спросил Густов о тем невольным повышением голоса, когда нет уверенности, что тебя поймут.
— Сплю, — тихо отвечал чукча.
— А потом что будешь делать? — сбавил тон и Густов.
— Пойду.
— Куда?
— Далеко, — махнул рукой чукча.
— А почему пешком?
— Катер не пошел. А я за два дня дойду.
Он неторопливо поднялся, перекинул или, точней бы сказать, перевалил через плечо мешок и пошел себе дальше, прямо через сопку, без видимой дороги и даже хоть какой-нибудь тропы. «Са тва тня тайту» — так звучала его глуховатая речь.
Запрыгал дальше по камням и Густов.
Честно говоря, по некоторым здешним дорогам, а тем более по бездорожью спокойнее было бы ходить пешком. Но дела складывались так, что ему надо было поспеть и туда и сюда и еще завернуть в поселок, где продолжались кое-какие строительные работы. Кроме того, ему понравилось ездить. И представлялось, что в этих поездках он тоже постигает некий полезный опыт, необходимый для освоения нового театра. Знакомится с этим театром. Видит много неожиданного и порою прекрасного. Он проезжал по галечному дну неглубокой прозрачной речки и любовался тем, как меняется оттенок воды с изменением цвета камушков. В ущельях он видел необыкновенно затейливые, почти фантастические фигурные скалы и думал о том, что ночью здесь было бы жутковато. Пустынный, застывший мир обращал его мысли куда-то к первому дню творенья. Мрачная угловатость безжизненных чудовищ приближала человека к каким-то вымершим, неведомым видам животного мира. Многое представлялось таинственным, загадочным, что-то хранящим в себе издревле и что-то предвещающим на завтра. «Раз из этой земли до сих пор ничего не брали — значит, в ней много чего сохранилось», — философствовал недавно
