“Как поэту мне приятно чувствовать себя маргиналом”. Беседу вел Слава Сергеев. — “Новое время”, 2005, № 16, 24 апреля.
Говорит Бахыт Кенжеев: “<…> „Осень в Америке” — это драма, а то, что я пишу сейчас, — трагедия. Вот и все. А между драмой и трагедией — большая разница. В драме худо-бедно можно как-то устроиться. А в трагедии устроиться нельзя никак. С ней ничего сделать нельзя. Встречает Эдип на дороге папу, его убивает, потом живет с мамой, потом кончает (? — А. В.) с собой. Ничего сделать нельзя, он не знал, и он не виноват! Мой любимый поэт Баратынский писал только трагедии и никаких драм. <…> Он [Батюшков] чудесный… Но Баратынского я люблю больше, потому что Батюшков — он… более парфюмерный. Он правильный. А Баратынский — неправильный, поэтому Батюшков — великий поэт, а Баратынский — гениальный. Большая разница, да? <…> Бродский… Бродский говорил, что его любимые поэты — это Мандельштам и Баратынский. А на самом деле он „ученик” Пастернака. Потому что мне кажется, что до настоящей трагедии Бродский так никогда и не поднялся. Настоящая трагедия — это Баратынский, это Тютчев, Ходасевич и Мандельштам прежде всего. И Бродский признавался в любви ко всем им. Но на самом деле он ученик Пастернака, который поэт не трагедии, а драмы. При том, что я его очень люблю, он великий поэт… Пример. Знаешь, сейчас продают за 100 тысяч долларов путешествие в Космос. При этом юридическое определение путешествия в Космос — это если ты поднимаешься на 100 км над уровнем моря и там на 20 секунд испытываешь чувство невесомости. Тогда юридически ты совершил путешествие в Космос. И люди охотно платят за это 100 тысяч долларов. Но это не совсем путешествие в Космос, потому что ты поднимаешься по параболе, попадаешь в эту зону на 100 км, потом спускаешься. Ты не летишь вокруг Земли. А Мандельштам, Баратынский и Пушкин — это путешествие даже не вокруг Земли, а на Луну, как в фильме „Аполло-9”, причем без гарантии возврата… А Пастернак — нет, хотя еще раз — я его очень люблю”.
Игорь Клех. Вниз по лестнице, ведущей вверх. — “Топос”, 2005, 6 и 11 апреля <http://www.topos.ru>.
“<…> неумолимо сужается, подобно шагреневой коже, сегмент художественной литературы, понимаемой как особое искусство, сопряженное с художественными открытиями, чреватое эстетическими потрясениями и в идеале нацеленное на создание шедевров”.
Книга, которой нет: фантастика в кривом зеркале социологии. Беседу вели Алена Карась и Дмитрий Ицкович. — “ПОЛИТ.РУ”, 2005, 8 апреля <http://www.polit.ru>.
Говорит старший научный сотрудник Фонда “Общественное мнение” Леонид Блехер: “Я как-то предпринимал несколько попыток организовать исследование книговосприятия. Начиная с середины 90-х годов все время бегал к издателям и говорил: вы же не знаете, почему люди читают книги, чем они мотивированы, так почему бы вам не скинуться на исследование, в результате которого можно было бы узнать, почему люди читают и каких книг им не хватает. Существует громадная проблема так называемого неудовлетворенного спроса — такая дырка, в которой ничего нет. Людям нечто нужно, а они даже сказать не могут, что именно. Ведь пока нужная мне книга не появится, я не узнаю, что мне нужна именно она. Если вспомнить Бродского, его знаменитую речь в Стэнфорде, пока Данте не написал „Божественную комедию”, люди не знали, что им нужна „Божественная комедия”. Эта ситуация и называется неудовлетворенным спросом. И в нее попасть методом рыночного анализа невозможно никак, потому что, анализируя то, что люди покупают, можно только сказать, чтбо они покупают, но что они из неизвестного, из ненаписанного будут покупать, сказать нельзя. Значит, эту нишу нужно заполнить. А книгоиздатели мне и говорят: мы и так знаем, что надо делать”.
“Виталий Найшуль в одном из своих выступлений в начале 90-х годов описал такую ситуацию: представьте себе, идут два процесса — процесс изменений в обществе и процесс осознания людьми этих изменений. Процесс осознания в нормальном обществе обычно идет впереди. То есть люди сначала понимают, что надо сделать, а потом уже это делают, или потом это происходит. Но когда темп изменений все время растет, в какой-то момент он становится выше темпа осознания. И возникает такая странная „черная дельта”: что-то происходит, я это вижу, а назвать не могу. У меня слов нет. Понятий нет. И вот когда это происходит, должны включаться генераторы понятий. То есть — интеллигентный класс, говорящий класс, генерирующий понятия для всего общества. А в 90-е годы интеллигенция валялась без сознания. Она не занималась своим классовым делом. Общество осталось наедине с самим собой и стало как-то выбираться. Старшее поколение умирало от инфарктов и инсультов по эпидемическим кривым, причем умирали они не там, где условия были хуже, а в больших городах, где больше всего происходили всякие изменения. Люди мерли не по физическим причинам, а потому, что происходило нечто, что разрушало их мир и не давало ничего взамен. Они не могли к этому никак отнестись, потому что не было слов”.
Андрей Ковалев. Искусство без власти, власть без искусства. — “Апология”, 2005, № 1 (1), март.
“Политическое искусство в условиях современной России стало невозможным. Настала пора спрятаться в теплую норку, затаиться в объятиях крупного капитала. Но не всем это удается”.
Юрий Колкер (Лондон). Ни страны, ни подмостков. — “Крещатик”, 2005, № 1.
“Прозаик нам что-то расскажет, займет нас, отвлечет от дурных мыслей, развлечет, позабавит. Он продает нам свой труд, и мы готовы платить. Он трудился, сидел за столом. Автор Евгения Онегина тоже трудился; нам есть что купить; спасибо. Но Когда для смертного умолкнет шумный день ... — не результат труда. Это результат озарения, результат внезапной работы нравственного чувства. (Черновик, разумеется, можно поправить, и правка похожа на труд. А можно черновик в душе держать, читать, и даже с подмостков, лирические стихи, вовсе еще не записанные, но такие, которые тоже национальным достоянием станут. Примеры известны.) Это стихотворение — диалог с Богом. Или монолог перед Богом, исповедь. Поэт хочет быть услышанным — притом всеми сразу (что и означает: Богом). Вот и выходит, что лирические стихи — не товар. Платить не за что. И редакторы это сознают. В наши дни только старые журналы, саркофаги, уцелевшие от советской поры, платят за стихи. И те — зря. Поэт ведь и так писать будет”.
Владилен Красильников. В Москве тесно? — “Москва”, 2005, № 3.
“<…> Москва вступает в новый этап своего экономического развития, когда появился достаточно крупный и, как правило, отечественный капитал, требующий своего рационального использования. Более того, я не исключаю, что эти и последующие в ближайшее время крупные строительные акции связаны с грядущим вступлением России в ВТО, что, несомненно, сильно отразится на архитектурно-строительном ландшафте, и в первую очередь в городах с наибольшей экономической привлекательностью. И, наверное, не случайно, что снос гостиницы „Москва” и та же операция с гостиницей „Россия” доверены одному и тому же крупному отечественному инвестору. <…> Несомненно, ВТО откроет ворота нашего строительного рынка, через которые хлынут сидящие без работы толпы западных архитектурных подмастерьев, сметая на своем пути даже тех наших современных мастеров, которым кажется, что они прочно стоят на московской земле. <…> Во-первых, во всех случаях, даже если я сгущаю краски, нужно предпринять самые решительные и в первую очередь законодательные меры по защите центра Москвы в пределах Садового кольца, куда, несомненно, нацелен главный инвестиционный удар. Во-вторых, ослабление шока от вступления нашей архитектуры в прямой контакт, в неконкурентное соревнование потребует оградить ее необходимыми защитными документами, способными в первые годы смягчить удар от западноевропейского архитектурного „цунами””.
Книжники и фарисеи. Кто — в салоне, кто — в поклоне... Подготовил Андрей Смирнов. — “Завтра”, 2005, № 13 <http://www.zavtra.ru>.
О Парижском книжном салоне рассказывают руководители издательства “Ad Marginem” Александр Иванов и Михаил Котомин: “В России по-прежнему жив русский миф о Париже как о главной загранице. Мы поддерживаем миф о Париже как о мировой столице высокой и низкой культуры, развлечений, моды. Это давно не так. Насколько давно, существуют разные мнения. Но с начала девяностых точно. Париж сегодня перестал выполнять функцию культурной легитимации. <…> Культурная атмосфера активно поддерживается. Но эта культурность все больше музейного, автоконсервирующего вида. Актуальные французские образы находятся во внутренней эмиграции. Во Франции требуют четкости. Если патриот, то должен в таком качестве и выступать. Либерал — значит, либерал. Движение своим путем, вне известных ниш, восторга не вызывает. Не стоит вырываться за рамки, выпендриваться. Если ты обслуживаешь любой культ прошлого — Шумер, Людовик XIV, старое вино, — все хорошо. Настоящее вызывает подозрение. Большие инвестиции в настоящее не очень приветствуются. <…> Касательно литературных моментов Путин выдавал просто дзэнские коаны. Писатель Дмитрий Быков спросил Путина, что бы тот читал, если бы у него было свободное время. Ответ Путина был сильнее вопроса: „А у меня есть свободное время”. Путина также спросили, какой жанр ему больше всего нравится, на что Путин ответил: „Не скажу, иначе все будут писать в этом жанре”. Писатель Кононов попросил Путина поучаствовать в судьбе высокой литературы, помочь донести подобную литературу до широких народных масс. Путин ответствовал: „А они не читают”. <…> Путин с Сурковым сканируют ситуацию и понимают, что интеллигенция — причем не только „яблочная”, в разбитых ботинках, но и упакованная, с влиянием, — постепенно начинает мыслить против режима. Очевидно, что образовался либеральный антипутинский пул очень влиятельных людей. Путин делает жест навстречу интеллигенции, как бы легитимирует культуру. <...> Писатели же играли роль статистов. Есть много нюансов, носящих политический характер, в силу того, что Путин разыгрывает французско-европейскую карту, идею многополярного мира. Должно создаться впечатление, что у Путина есть европейская политика, а она делается через литературу, искусство”.
