думала, что это мое счастье. Но теперь, господа судьи, я жалею о том, что хоть одну минуту ожидала от вас правосудия. Я видела, как и за что вы судите. И вот я говорю вам: я жалею, что я не была на демонстрации. В следующий раз и я присоединю свой протест к тысячам голосов рабочих. Судите меня, как хотите.
Она скромно села и отвернулась от судейского стола, за которым ерзали саблями старшины. Несколько минут они не спускали глаз с девушки, как и после тех протестующих заявлений, которые были сделаны Браиловским, Колосковым и Матвеем.
Получил слово прокурор.
Тощенький, слащавенький человек в генеральских погонах и мундире, все время суда бесстрастно наблюдавший волнение защитников, почти не взглянувший на подсудимых и подсказывавший ответы шпионам, заговорил об исторической мощи монаршего престола и великой роли правопорядка, на который дерзнули посягнуть мнящие себя передовыми людьми отщепенцы общества.
Он, по его словам, понимал, что даже святейшие понятия, как религия, могут иметь своих хулителей безбожников. Тут дело не в недостатках, конечно, божества, а в безумии тех, кто возбуждает свою дерзкую мысль для критики провидения.
Так же точно и с теми политическими безумцами, которые пытаются выступить против правопорядка самодержавия, обеспечившего мощное развитие великого отечества. Дело не в недостатках управления этим отечеством, а в ограниченности мысли посягателей на существующий строй.
Ясно, к чему должно было привести это посягательство, и потому прокурор требовал девяти смертных казней, каторгу остальным и соглашался только на оправдание конфетчиц и двух рабочих, имена которых на суде почти не назывались.
Слащавая, сказанная тихим, с редкими повышениями, голосом речь, убила сразу всех подсудимых.
Заговорили защитники.
Но что из того, что рыкавший как лев Мандельштам, от негодующей речи которого дрожала не только его мощная фигура, а сотрясались даже стены, вопиял о справедливости?
Судьи не дрогнули.
Что из того, что убедительнейшую аргументацию развел экспансивный и подвижной Рапп, давший историческое обоснование рабочему движению?
Мудрость истории не могла научить станичных староверов, признающих из всей истории одни дедовские заветы.
Что, наконец, из того, что Карякин, Левицкий, остальная полдюжина адвокатов вскрывали убийственную несостоятельность улик?
Судьба подсудимых была предрешена явным намерением правительства ужалить просыпавшихся рабочих зверским приговором.
Выслушав речи, суд удалился на совещание. Два часа подсудимые ждали в арестантской комнате. На дворе, несмотря на то, что наступила ночь, гудели толпы любопытных, которых возбудило всероссийское значение процесса. Даже конвойные казаки как-будто устали от длительной процедуры и ослабили нажим против охраняемых, делая передачи и допуская разговоры.
Наконец подсудимых вновь ввели в зал. Дверь суда теперь открыли для публичного оглашения приговора. И публика вместе с подсудимыми узнала: пятеро демонстрантов оправдано, Браиловский, Куксин и Колосков приговорены к смертной казни с ходатайством суда о помиловании, двое, и в их числе Матвей, приговорены к каторге, Полтава — в арестанские роты, Нагель — на вечное поселение в Сибирь, остальные — на большие или меньшие сроки в тюрьму.
Публика ахнула, кто-то упал в обморок.
Наэлектризованная приговором озверела вдруг команда.
— Пшел! Иди, не оборачивайся!
Осужденных повели из суда; расправа началась...
Матвей, у которого звенел в ушах смертный приговор трем его товарищам, не мог радоваться тому, что сам он каким-то чудом не попал в число приговоренных к повешению. Неужели их казнят? Как теперь смотреть в глаза этим трем смертникам? Безумие и ужас! Гнетущая безнадежность чего либо предпринять, чем бы то ни было изменить положение. Матвей шагал рядом с осужденными на смерть товарищами и не говорил ни слов ободрения, ни реплик возмущения, потому что все это не облегчало бы, как он чувствовал, состояние смертников, а раздражало бы только, еще больше угнетая их. И он молчал, вдумываясь в неизбежность еще бесконечно долгой, мучительной, борьбы за освобождение пролетариата от самовластия его угнетателей.
XV. ТИХО ПЕРЕД БУРЕЙ.
Демонстрация в Ростове оказалась не одиноким проявлением зревших в рабочем классе революционных стремлений. Почти одновременно с ней и почти такая же бурная демонстрация произошла в одном из крупнейших городов на Кавказе, а затем на промышленном юге одна за другой прогремели крупные стачки — в Харькове, Одессе, Николаеве и ряде других городов.
После этого, наступило время расправ с „зачинщиками“ всех этих одно с другим несвязанных выступлений рабочих и установилось некоторое затишье. Замеченные в причастности к стачкам и демонстрациям высылались в другие города под надзор местной полиции, но они сейчас же акклиматизировались, снова вступали в ряды организаций по месту своего нового жительства, и продолжали то дело, из-за которого оказались оторванными от семьи и прежней товарищеской среды.
Их деятельность, после первого вала массовых выступлений, ушла в невидимое подполье. Много сил и времени оказалось необходимым потратить еще на укрепление тех рядов, которые уже сформировались, но еще недостаточно спаялись и недостаточно прониклись сутью общих лозунгов революционной борьбы, смыслом всего движения в целом.
Состоявшийся как раз в это время второй съезд партии облек лозунги и идеи этого целостного движения в плоть и кровь общих для всей партии решений, и хотя на нем самом наметилась уже трещина образовавшихся расхождений в партии, но до партийной массы эти расхождения пока не дошли, так как партийные инстанции действовали на массы чрез общепринятые решения.
Подпольная партийная пыль Айзманов, Христофоров, Сократов, Иван Ивановичей, Сабининых, Спартаков, и им же несть числа, получила объединяющую их в одно сообщество программу, устав, тактические резолюции и на своих собраниях, массовках, районах партийная масса впитывала и переваривала их.
Так прошло несколько месяцев, кончился еще один год, наступил следующий.
Первые его месяцы принесли с собой объявление войны.
Айзман и Илья Сабинин в качестве районщиков так втянулись в повседневную конспираторскую работу организации кружков, созыва массовок, распределения и собирания литературы, устройства сборов, разыскивания явочных квартир, что война с японцам, пустившими будто бы вдруг ни с того ни с сего несколько наших военных судов ко дну, показалась подпольщикам каким-то не имеющим отношения к их деятельности событием.
Но руководивший уже районом вместо Христофора интеллигентный опытный комитетчик Емельян отнесся к этому иначе и побудил в ближайшее же время созвать посвященную вопросу о войне массовку.
Кроме этого комитет выпустил прокламацию.
Как на массовке, так и в прокламации разъяснялся авантюристический характер войны со стороны русского самодержавного правительства; рабочие предупреждались против затемнения их классового сознания патриотическим угаром и призывались к укреплению своей социал-демократической организации.
Война дала повод к попытке организованного выступления также и верноподданических групп цензовых горожан.
Немедленно после объявления войны в клубе городского
