по ладони левой руки и отчаянно выругался, сдерживая шипение:
— В—вот номер! Не везет ребятам...
— Да, видно все пропало, — разочарованно констатировал и Иван Иванович. — Давайте садиться, будем ждать сигнала. Сколько сейчас времени?
— Четверть первого.
— Без четверти час должен быть сигнал, хоть так, хоть иначе.
Все сели в канавку под забором и смолкли. Иван Иванович и „Архангел“, которые вели с заключенными переписку, условились с ними, что Матвей из общей камеры в верхнем этаже даст им команду действовать двукратным тушением света в камере. В случае невозможности побега тушение должно было произойти четыре раза. В свою очередь и группа Ивана Ивановича должна была, если приступит к делу, три раза просигнализировать светом электрического фонарика.
Товарищи просидели полчаса в канаве. Сзади них за забором маневрировали паровозы, разрезая по временам воздух оглушительными свистками. Грохотали колеса составов и сталкивающиеся вагоны. Впереди из мрака вставало здание тюрьмы, маячил светом ряд окон в верхнем этаже. Как плохо освещенный жуткий экран, стояла мрачная стена, и возле ее углов нервно двигались, прогоняя сон, солдаты-часовые.
— Сигнал! — шепнул Иван Иванович.
Все впились глазами в третье и четвертое окна, с правой стороны, где по данному им описанию была общая камера демонстрантов.
В паре этих окон вдруг погас на секунду свет. Затем он снова вспыхнул. Снова погас и так четыре раза.
— Нельзя! — сказал Иван Иванович.
— Эх, не додумались раньше взяться за это! — досадовал „Архангел“.
Качемов выбрался из канавы.
— Хоть свистнуть бы Матвею, чтобы он знал, что мы были тут, — сказал он нерешительно.
Сабинин заложил в рот два пальца. Резкий свист прорезал воздух. Часовые дрогнули и повернулись к потемкам.
В окне, из которого только-что производилась сигнализация, показались одна и другая тени, прильнувшие к решетке. Раздался неугомонный, радующийся и звенящий крик:
— Долой самодержавие!
— Матвей! — шепнул товарищам Качемов. И обернувшись к тюрьме он также во все горло крикнул — „долой самодержавие!“.
Затем вся компания сразу перемахнула через забор.
Один из солдат вдруг засвистал, вызывая из тюрьмы помощь. Но мастеровых и пропагандиста уже не было.
На другой день они узнали, что у подсудимых администрация тюрьмы сделала внезапный обыск, при чем в камере оказалась выпиленной одна решетка. Тогда смотритель сообщил об этом председателю суда и тот распорядился поставить в тюрьму военный караул в количестве двенадцати человек, который и поместился в дежурке, выставив шесть постов по тюрьме, сверх надзирательского комплекта. При этих условиях всякая мысль о побеге граничила с безумием, и заключенные отказались от нее.
Узнав эти подробности и отчаявшись что бы то ни было сделать, товарищи Матвея уехали. Несколько дней напряженного ожидания пропали даром.
XIV. СУД ВРАГОВ.
В день суда над демонстрантами улицы провинциального городка с утра начали заполняться толпами любопытных обывателей и поставленными на ноги на случай беспорядков казачьими разъездами. Арестованных вывели из тюрьмы и частью на извозчиках, частью с пешим конвоем отправили в суд. Их было двадцать три человека.
Кроме Браиловского, Матвея, казака Колоскова и еще двух-трех рабочих, действительно участвовавших в демонстрации, все остальные подсудимые были арестованы и предавались суду не потому, что против них имелся обвинительный материал, а потому, что охранному отделению и полиции надо было откуда бы то ни было найти виновных, хотя бы даже ценою лжесвидетельства и всяческих подлогов.
Жандармы и постарались.
В числе других арестованных суду предавались три пропагандистки: Анна Николаевна Логинова, Мария Николаевна Нагель и Роза Локкерман.
Ни одна из них на демонстрации не была, но у одной нашли подозрительную библиотеку, другую — арестовали, когда она пришла к тюрьме на свидание и перекликалась с заключенными, третью — шпион видел входящей в одну из подозрительных квартир.
Этого было достаточно, чтобы против них построить обвинение.
Не участвовали также в демонстрации и две девушки конфетчицы — Дуня Касьянцева и Катя Чумаченкова, арестованные прямо на улице в день демонстрации уже тогда, когда на месте происшествия собрались любопытные.
Жандармам меньше всего было дела до этого, и на таком же основании можно было суду предать еще несколько тысяч обывателей. Им нужно было создать процесс.
Из остальных арестованных был один бобыль крестьянин из Пензенской губернии, явившийся в Донщину на заработки. Он был арестован во время демонстрации на улице. Как умудрились жандармы привлечь его к делу о демонстрации — осталось тайной для всех, нераскрытой даже на суде.
Кроме этих жертв охранки суду предавались столь же случайно арестованные два экстерна — еврейские ремесленники Соломон Борохов и Самуил Столкарц — и десяток рабочих с разных фабрик.
Один из последних Иван Логинов, молодой слесарь табачной фабрики попал в тюрьму, будучи совсем неграмотным. Долго его товарищи по камере совершенно и не подозревали этого обстоятельства. Он умело скрывал свой недостаток, и часто, когда его сокамерники располагались за чтением, брался и сам за книжку, чтобы сделать вид читающего.
Но однажды его неграмотность открылась, и Логинова принялись учить сразу несколько товарищей.
Другой слесарь, рослый атлет Николай Полтава, служил прежде в артиллерии, кончил службу с званием старшего фейерверкера, затем, поступив на завод, кое когда распространял прокламации, но теперь больше всего боялся военного суда и тяжелого приговора.
Матвей и Колосков, боясь, чтобы бывший артиллерист не пожертвовал в угоду суду своей сознательностью и не отрекся от солидарности с демонстрантами, когда его публично спросят о виновности, пытались при разговорах в камере выяснить — как он думает держать себя на суде.
Здоровяк слесарь ежился, стараясь смехом подавить страх перед судом, и отвечал:
— Я, притворюсь, будто ничего не понимаю...
— Ну, судьи и скажут, что демонстранты дураки какие-то, которых кто-нибудь обманул или подкупил.
— Я устрою им комедию: когда суд спросит, признаю ли я себя виновным, я вместо ответа завизжу: мяу! мяу! Они подумают, что я сошел с ума, и судить не будут.
Вся камера начинала смеяться, а Полтаву оставляли в покое, не зная, что же в нем в решительную минуту возьмет верх — классовое чувство революционера-рабочего или трепет перед последствиями за мужественное поведение на суде.
Семейный рабочий цементного завода Куксин был схвачен также в день демонстрации на улице. Это был десятник завода, не присутствовавший даже на кулачках. Проходя по городу от тещи и увидев разгон демонстрации, он зазевался, и не успел опомниться, как очутился в участке. Между тем, обвинение превратило его чуть ли не в главаря демонстрации, и против него
