не политические деятели, не социалисты-пропагандисты. Мы — поэты! Мы — жрецы и кудесники! Нам нет дела до какого-то там переустройства общества. Мы не желаем обманывать себя всякими иллюзиями социализма. Для нас не существует ни добра, ни зла… Нам все подвластно: мы можем ад превратить в рай и наоборот.
Корнелий не сомневался уже, что перед ним не совсем нормальный человек.
Часы глухо пробили два. Кругом царила тишина. Корнелию стало жутко. Глаза Платона сверкали, как у человека, одурманенного гашишем. Черная шапочка на голове делала его совсем похожим на сумасшедшего. Он уже не лежал, а сидел на постели.
И вдруг новоявленный кудесник закончил свою тираду патетической фразой из Ницше:
— «O Mensch, gib acht, was spricht die tiefe Mitternacht…»[7]
2
Не успел Платон окончить цитату, как окна гостиной озарились пламенем далекого пожара и раздался лай собак. Все выбежали на балкон. Наскоро одевшись, Платон тоже выскочил. Вздуваясь огненными облаками, неслись с горы дым и искры. Потом пламя ярко вспыхнуло и столбом поднялось к небу.
— Где это?! — воскликнула Тереза.
— Проклятые народогвардейцы подожгли дом Георгия Абесадзе, — ответил всезнающий Доментий.
Отчаянные крики женщин, доносившиеся из деревни, угнетающе действовали на Корнелия.
— Мы так оторваны от жизни, что не можем осмыслить всю глубину разыгрывающейся сейчас трагедии. Нас пугают большевистской анархией, большевистским варварством, а это что такое?.. Вот о чем говорит ваша глубокая полночь! — резко крикнул Корнелий Платону.
— И этот пожар, и людские трагедии, о которых вы так печалитесь, — все это лишь суета сует…
— Нечего сказать, все вверх дном переворачивается, а вы — суета сует! — с еще большим раздражением произнес Корнелий. — За что они жгут хижины этих бедняков? Нет, я больше не могу, не могу! И я вот прямо вам заявляю: я за них, за всех тех, кого вы…
— Этого еще недоставало! — с горечью прервала сына Тереза.
Эстатэ иронически посмотрел на Корнелия.
— Я думаю, — произнес он нараспев, — что большевики обойдутся как-нибудь без вас.
Иона возмущался вместе с Корнелием:
— Нет, я завтра же еду в Зедазени и поговорю с полковником Ревазишвили. Больше этого терпеть нельзя.
— Все это надоело мне до смерти, — заявил в свою очередь Платон. — Опротивели все эти войны, все эти смуты! Оставляю ваш ратный стан. Остается только одно — удалиться, как мечтал Флобер, в башню из слоновой кости…
ГИБЕЛЬ ГОДЖАСПИРА
Много ужасов мне приходилось видеть в моей жизни. Давай погляжу и на этот.
И. Чавчавадзе
1
Народогвардейцы объезжали покоренные села, обирали крестьян, жгли дома повстанцев, бесчинствовали. В Саркойе они явились в дом к столетнему Теоде Туриашвили.
Теоде вступил с ними в спор:
— Безбожники! Да мыслимо ли, чтобы одна деревня могла прокормить столько людей?
Народогвардеец полоснул старика нагайкой.
— Большевиков небось хорошо кормили!
Теоде зашатался и прислонился к плетню. Вспомнилось ему, как однажды поймали его в господском лесу, когда он срубил дерево, и приказали высечь, как отрубил он лесничему руку и сидел за это в тюрьме.
— Как? Меня, старика, нагайкой? Негодяй ты! — возмутился Теоде, заморгал воспаленными веками, поднял палку, попытался замахнуться, но не смог и ткнул ею народогвардейца в бок.
— Ах ты, собака! — рассвирепел народогвардеец. Еще раз стегнул старика нагайкой и наехал на него конем.
Теоде как подкошенный свалился у забора, ударившись виском о камень.
— Что ты делаешь, нехристь! — раздался сзади громовой голос Годжаспира.
Он бросился к Теоде, хотел поднять его, но не успел. Судорога свела кривые, тощие ноги Теоде.
Сбежались соседи. Заголосили женщины. Труп старика перенесли в дом.
Отрядом, ворвавшимся в Саркойю, командовал Дата Кипиани. Годжаспир сразу узнал его. Дата остановил коня.
— Это ты, старый волк, — крикнул он Годжаспиру, — мутишь народ, подговариваешь не давать войскам продовольствия?
— Чего мне подговаривать? Все равно давать нечего. Последнее отобрали…
— Молчать, мерзавец! — заорал Кипиани. — Свой дом превратил в разбойничье гнездо!
Глаза у Кипиани налились кровью. Жилы на шее вздулись. Годжаспир оглянулся и отступил к забору. Но Кипиани не отставал от него:
— Ты скажи: о чем думал твой Галактион, когда захватил меня, безоружного, в доме моей сестры? Скажи: почему вы не остановили своих сыновей, когда они вздумали разорять Отия Мдивани? Вы, о чем вы думали? Забрать его!
К Годжаспиру подскочили народогвардейцы. Закричала Асинэ, заплакали дети. Старик бросил грозный взгляд на Дата Кипиани.
— Что ты делаешь, бога побойся! — прохрипел он.
— Взять! — повторил Кипиани свое приказание.
Народогвардейцы навалились на Годжаспира. Он попытался выдернуть из плетня кол, но это не удалось. Сзади к нему подкрался народогвардеец и рукояткой нагана ударил его по голове. Старика связали и бросили на землю.
Народогвардейцы схватили также брата Годжаспира, Никифора, его сыновей Севериана и Бичиа, отца Раждена Туриашвили — Нестоар, и всех, за исключением Годжаспира, погнали в карисмеретскую тюрьму.
Деревня огласилась душераздирающими воплями, криками женщин и детей.
Годжаспира отвели к усадьбе Отия Мдивани и здесь посадили у ворот. Вскоре сюда прибыл Дата Кипиани и приступил к допросу.
— Если хочешь жить, — сказал он старику, — скажи, где Галактион и его товарищи?
— Откуда я знаю? Разве мало места в горах и лесах.
— Даю тебе слово, ни одного из них мы не расстреляем. Просто вышлем всех из Карисмерети.
После долгих уговоров и угроз Годжаспир сдался.
— Если память мне не изменяет, они собирались пойти по Сачхерской дороге в Осетию, — промолвил он и, сложив вчетверо свою сванскую шапку, приложил ее к разбитой голове.
— Ну, смотри, если соврал, разговор с тобой будет короткий.
2
Утром Иона и Корнелий поехали в Зедазени. Переправившись через реку, они остановились у мельницы. Мельник Харитон со слезами на глазах рассказал им о бесчинствах народогвардейцев в Саркойе, о зверской расправе над престарелым Теоде Туриашвили.
На Бнелемтском подъеме Иона сказал Корнелию:
— Вот несчастье-то какое навалилось! Даже царский генерал Алиханов не расправлялся в тысяча девятьсот пятом году с крестьянами так жестоко.
— Да, — ответил Корнелий, — никогда я не думал, что люди могут так озвереть.
— Думаю, что мы застанем в Зедазени Ревазишвили. Если он не прекратит расправы с народом, поеду в Тифлис, к самому Жордания, — волновался Иона.
— Я удивляюсь, почему Жордания и те, кто с ним, называют себя социалистами, — заметил Корнелий.
Подъезжая к Саркойе, он бросил взгляд на видневшийся вдали огромный дуб.
— Иона, взгляни, — в ужасе произнес Корнелий, — кажется, на дереве человек висит…
— Где? Да что ты… Господи… в самом деле человек!..
Саркойя выглядела совершенно безлюдной. Двери и окна были всюду закрыты, во дворах тоже никого не было видно. Где-то тихо залаяла собака. Где-то юркнул в
