у гроба мужественного старика Иона произнес речь, в которой возмущался политикой меньшевиков, жестокостью народогвардейцев. Это, конечно, не прошло для него бесследно. За ним была установлена слежка.
РАЗЛУКА
С тобой, любимая, расстался —
И стали серы небеса…
Глаза почти не высыхают,
Как в зарослях густых роса.
Народная песня
1
Макашвили поехали в Шорапань, оттуда поездом — в Тифлис. С ними отправился и Иона, который решил лично рассказать Ною Жордания о зверствах, чинимых народогвардейцами.
Еще раньше уехал из Карисмерети к себе в деревню Платон.
Когда лицо Нино, стоявшей у окна вагона, скрылось из виду, Корнелий загрустил.
— Вот и улетела твоя птичка, — сказал, улыбнувшись, Доментий.
— Улетела, дорогой Доментий. А ты небось посмеиваешься надо мной?
— Нет, зачем же… Если сокол хорош, куропатка от него не уйдет. Хорошая девушка, что и говорить, но разве такая невестка нужна нашей барыне?
— А тебе она нравится?
— Красавица, что и говорить! Только разве такая будет жить в деревне, хозяйничать да месить грязь на наших дорогах? — добавил со смехом Доментий. — И не думай! Не везет нашей барыне, ни одна невестка не пришлась ей ко двору!
Корнелий принужденно улыбнулся и пристально взглянул на Доментия. «Если бы он знал, как тяжело расставаться с любимой».
Старик как будто угадал его мысли.
— Не грусти, Корнелий, скоро поедешь в Тифлис, — утешил он молодого барина.
— Да, в конце этого месяца. Вот только не знаю, как быть: я самовольно ушел из армии, меня могут арестовать…
— Как же ты теперь? — огорчился Доментий. Он достал жестяную коробку из-под монпансье, скрутил цигарку и вопросительно уставился на Корнелия.
— Ну и пусть арестуют, — махнул тот рукой. — Все равно в армию я больше не вернусь, защищать меньшевистское правительство не буду.
— Да, их власть мне тоже не нравится, да что поделаешь…
Крестьяне, собравшиеся на станции, прислушивались к их разговору. Им хотелось узнать, о чем говорит молодой, образованный студент с деревенским человеком. Но Доментий позвал Агойя, который с удивлением разглядывал паровоз, колеса, дышавший паром котел. Корнелий и Агойя сели на лошадей. Доментий — на арбу. Ехали лесом. Агойя подбивал Корнелия скакать наперегонки, но тому было не до скачек. Тоска по Нино становилась все острее, тягостнее…
И, пока он думал о ней, Доментий успел дать тумака сыну за то, что он без толку гонял лошадь. Доментий привязал ее к арбе и следовал за Корнелием в некотором отдалении. Вместе с ним, изнывая от жары, плелся за арбой Агойя.
До Карисмерети было еще далеко.
Перебравшись через реку, Корнелий, Доментий и Агойя остановились возле мельницы. Их встретил мельник Харитон.
— Если смолол наше зерно, давай: арба есть — отвезу, — сказал Доментий.
— Уже отвезли и ваше, и все, какое было на мельнице.
— Кто отвез?
— Народогвардейцы!
— Как же так? Кто им дал право? — возмутился Доментий.
— А ты, милый человек, прав теперь не ищи.
— Что же я скажу барыне? Ведь она со свету меня сживет.
— Не беда, — заметил раздраженно Корнелий, — до сих пор отбирали у крестьян, пусть теперь у нас возьмут.
Доментий, не раз бывавший свидетелем споров между барыней и Ионой, удивленно вытаращил глаза.
— Нечего сказать, хорош сын! Рассуждаешь совсем как Иона.
— Мать давно махнула рукой и на Иону и на меня.
Простившись с мельником, Корнелий оглянулся. Взор его остановился на дубе, росшем у мельницы, вспомнились Годжаспир и Асинэ, рыдавшая над его трупом. Корнелий нагнал арбу.
— Как бедно живет Харитон! — обратился он к Доментию.
— Бедно, но не беднее меня, — вздохнул Доментий.
— Знаю.
Доментий кашлянул.
— Для бедняка и впрямь нет спасения, верно сказал этот головастый сын Харитона.
— У вас сила, вы сами должны бороться за свои права.
— Нашу силу другие осилили.
— Если все будут действовать заодно, крепче друг за друга держаться, никто не осилит.
— Трудно быть всем заодно, потому что по-разному все нуждаются, да не всякий к тому же осмелится землю помещиков взять. Вот, к примеру, я: дом — что твой свинарник, двор — поменьше вашей беседки, но разве посмею я срубить в чужом лесу дерево или захватить чужую землю? А будь я посмелее, конечно, и у меня хоть десятинка земли да появилась бы, и досок бы напилил.
— Вот нужно было вам всем вместе добывать себе землю.
«Уж не испытывает ли меня барчук?» — мелькнула мысль у Доментия.
— А что, разве выгадал тот, кто на чужую землю польстился? — ответил он вопросом. — Видишь, в какую беду попали… — Подумав немного, Доментий продолжал торопливо и горячо: — Отбирать чужое, конечно, нельзя, а по доброй воле никто тебе ничего не даст. Я как-то сказал твоей мамаше: «Барыня, видишь, как я живу, уступи хоть четверть десятины да штук пять деревьев разреши срубить — до самой смерти служить тебе буду…»
— Что же она тебе сказала?
— Ничего… Обиделась…
2
Стоит только новому человеку появиться на карисмеретском базаре, как тотчас же его заметят, станут разглядывать, расспрашивать о нем.
Когда Корнелий со своими спутниками подъезжал к духану Раждена Гендзехадзе, там уже знали, что сын доктора Мхеидзе возвращается верхом со станции.
Из духана вышел Ясон, он предложил Корнелию выпить с компанией.
— Наши все в сборе я поручили мне пригласить тебя.
Корнелий колебался, но из духана выскочил Антуша, и кутилы почти насильно заставили его слезть с лошади.
— Скажи матери, что я скоро буду! — крикнул Корнелий Доментию, привязывая лошадь к столбу.
Войдя в духан, он удивился: собутыльники Ясона и Антуши занимали все тот же стол, за которым они сидели несколько дней тому назад, словно и не выходили отсюда.
— За здоровье вновь прибывшего! — приветствовали кутилы Корнелия, поднеся ему стакан вина. Он, ко всеобщему удовольствию, осушил его одним духом.
— Вот за это люблю Корнелия! — старался перекричать всех Антуша. — Молодчина! Не погнушался выпить с нами.
— Надоел ты со своим «не погнушался»! — разозлился на него Ванико Гогоберидзе.
— Почему надоел? Будто сам не видел, как важничают перед нами Гиго и Бидзина? Опротивели своей болтовней о политике!
— Ну, и чего они добились? — нагло спросил Ясон.
— Нет, ты видел, как важничает этот Гиго? Тоже философа из себя корчит, — не унимался Антуша.
— Гиго в самом деле человек образованный, — вступился Корнелий за товарища.
— Ну и черт с ним! Пусть только, сукин сын, меня не трогает. А то заладил одно: «Антуша — спекулянт!» Поменьше бы лодырничал, так тоже был бы с деньгами.
— Господи… святой Георгий, нищим, бедным и убогим нет все равно спасения, так разори же всех бедняков и разоренных до конца и
