и вернуть назад «зазря» сожженные снаряды.
Комбат, выпалив НЗ своих «угроз», рассматривал в бинокль горевший танк. Танкисты, выкарабкавшись из люков, тушили друг на друге комбинезоны, отходили под прикрытием дыма назад, за гребень увала.
— Горячо, шпана фашистская! — умиротворенно, с торжеством проговорил Невзоров. Подошел к наводчику, подбившему танк, подал бинокль. — Глянь, Подкопаев, ты им и шкуры подпалил.
— Жаль, ушли. На разговорчик бы их сюда, товарищ капитан? — Наводчик Подкопаев, недавний студент института иностранных языков, всю свою, недолгую еще, войну мечтал поговорить с немцами на их языке с глазу на глаз. — Для практики, товарищ капитан, а?
— По-ихнему ты еще в Берлине наговоришься, а пока с ними толкуй на своем языке, — комбат похлопал рукой по казеннику пушки. — Для них эта штука сейчас понятнее...
* * *
Пушка Лампасова смолкла так же неожиданно, как и ударила первым выстрелом. «Все иль не все еще?» — спрашивал себя Невзоров, завороженный неожиданной тишиной. Батарейцы тоже затихли — не до разговоров пока. Они оставались у своих орудий в том положении, в каком застала их тишина. Тишина заступила такая свирепая, что было слышно, как шорохно, с ветром вперемешку, уползал по увалу горючий дым в дальнюю, заросшую крушиной лесную распадину. Там этот дым собирался на свой смертный привал.
Но не только дымный шорох мутил душу солдат. По стылой тишине неторопко, перевальным сквозняком неслась раскатистая канонада недалеко ушедшего фронта. И все напоминало о дороге и что нынешний бой для невзоровской батареи — не последний.
* * *
Батарейный телефонист Смачков был далек от стратегии и заснул тут же, как только прижала его тишина. Зуммер, удушливо завывая под его шинелью, звал к аппарату, звал хоть одну живую душу на батарее. Комбат не сразу понял сигнал и не знал, что Смачков спит. А когда подошел к капониру и увидел спящего телефониста, подозвал ездового, взял у него плеть и опоясал, как удалось, Смачкова. Солдат почесался, но так и не проснулся, хотя плетка во второй раз пришлась вдоль спины. Невзоров усмехнулся, опустился в окоп и взял трубку.
Доложив обстановку на своем участке, Лободин посоветовался:
— А не кончать ли нам, Григорь Никитыч, жечь машины. Шесть уж издымились. Сопротивления никакого, но подойти ближе и у меня нет сил — немецкая шоферня из автоматов покосит... У меня тут гости: четыре их танкиста на моих стрелков в дыму напоролись. Орут: капут! То ли нам, то ли им капут — не пойму.
— Все понятно! — с необычной радостью воскликнул Невзоров. — Держись, царица! Жди — я пулей к тебе.
Комбат не спеша выкарабкался из капонира. Посмотрел на убито спавшего телефониста, занес было еще раз плеть над головой, но, раздумав, шарахнул себя по сапогам. Заорал во всю глотку, будто перед ним целый полк:
— На передки! Рыси-и-ю-у!
Ездовые кинулись в лес за лошадьми...
* * *
Батарея Невзорова, однако, снялась не сразу. Не вышло «пулей», как обещал комбат Лободину. Не было вестей от Лампасова. Не вернулся на батарею и Никитка, как приказал отец.
Пока ожидали вестей от Лампасова, солдатская работа чередилась своим неписаным порядком. Тяжелораненых на хозяйственных повозках отправили в тыл, поближе к Синяевке. Убитых захоронили наспех, в капонирах — в могилах, как говорят солдаты, лично-собственного производства.
Орудия стояли на передках. Застоявшиеся без дела кони просились в дорогу. А комбат мешкал. Он ждал Лампасова. Поглядывая на гребень увала, Невзоров вскидывал к глазам бинокль, чертыхался, мучился: кто появится — расчет или вновь пойдет недобитый танк? Туда же смотрели и солдаты, готовые при первой же опасности развернуть орудия в боевую изготовку.
Телефонист Смачков, разломанный вконец нечаянным сном, вяло, с превеликим трудом поплелся с катушкой в сторону бывшего НП снимать связь. Батарейцы посмеивались над ним, а потом и отвернулись, чтоб не видеть адской работы. Смачков-то и закричал первым.
— Они-и!
С увала, по-бурлачьи, расчет тащил свою пушку на орудийных лямках. Позади, увидел комбат в бинокль, шел Никиткин конь. В седле, скрючившись и свесив голову до лошадиной лопатки, еле держался человек. Комбат не узнал его. Батарейцы без команды бросились на подмогу, побросав своих коней и пушки. Невзоров не дал окорота солдатскому самовольству, лишь заскрипел зубами: «Вот теперь-то в полный аккурат подравняли тебя, Невзоров...» Сердце не обмануло его.
* * *
На изгвазданных в кровь станинах лежал убитый лейтенант Лампасов. Оставшиеся в живых номера расчета и все батарейцы, поснимав каски, стояли возле орудия, не глядя друг на друга. Виновато переминаясь с ноги на ногу, ждали распоряжений комбата. Невзоров снял с коня раненого сына, поцеловал, как несмышленыша, в губы и велел санинструктору хорошенько перевязать рану. И только потом подошел к Лампасову, упал на колени и, не стыдясь солдат, зарыдал, как осиротевший отец над любимым сыном. С ним рядом опустился на колено и лейтенант Беляков, близкий друг Лампасова по училищу и войне. Солдаты отвернулись, отошли от пушки, принялись за могилу. Дно и стены ямы устелили и обложили крышками от снарядных ящиков — не в гроб, но и не в сыру землю...
На краю могилы на плащ-палатку положили слегка прибранного лейтенанта. Комбат, стоя на полсапога в глине, потерянно следил за горькой работой солдат, мял ком земли в ладонях. Когда все было готово, Невзорову захотелось сказать речь. Но в первый раз за всю войну он не совладал с собой — не выдавил и слова. Огорчившись, он отрешенно махнул рукой. Солдаты закопали Лампасова. На умятый лопатами и сапогами холм положили лейтенантову каску. Комбат, будто очнувшись, попросил принести цельный снаряд из зарядного передка. Поцеловал холодную блескучую гильзу и положил, как вечное надгробие, на могилу. Вынул пистолет и разрядил обойму в воздух. Лейтенант Беляков сделал то же самое. Солдаты без общей команды, вразнобой отсалютовали из карабинов и автоматов.
* * *
Никитка не участвовал в солдатской панихиде. Рана оказалась пустяковой — раскаленный осколок ожег и раскровенил плечо, подбрил малость шею и затылок, захоронился под каской. Но Никитка еще не мог прийти в себя от контузии. Он сидел на пустом снарядном ящике, играючи перебрасывал из ладони в ладонь свой же осколок, «подаренный» ему санинструктором. Никитка баловался им, как игральной бабкой, и торопливо, бессвязно, хорошо
