Командир полка поздравил полк с победой. По площади понеслись красивые звуки народного гимна и кубинское «ура». За славную историю полк второй раз[175] входил победителем в твердыню Малой Азии.
* * *В двенадцатом часу полк двинулся к западной части города, чтобы через Тряпезундские ворота выйти на шоссе. Вид города далеко не свидетельствовал о его благосостоянии. При лунном свете можно было разобрать валявшийся по улицам домашний скарб, брошенный убегавшими жителями. Окна и двери многих домов были заколочены, но на порядок нельзя было пожаловаться: всюду ходили конные и пешие патрули. Попытки к грабежам и к насилию прекращались силой оружия. У складов и магазинов стояли часовые. Конечно, не было правил и без исключения. В одном переулке у стены лежал казак, покрытый буркой. Немного дальше от него, держа в поводу лошадей, стояло несколько казаков-кубанцев. Очевидно, это был какой-то конный дозор.
– Убит, – с уверенностью сказал я кому-то, нагнувшись к лежащему.
Не подозревая во мне под буркой офицера, один из казаков грубо ответил:
– Нажрался турецкой горилки и отдал душу, – от умершего несло коньяком, которым он до смерти напился, по всей вероятности, при разграблении какой-нибудь винной лавки.
Шоссе, по которому мы двигались, было буквально загромождено телами людей и брошенным имуществом противника. Никому не было времени отнести трупы в сторону от дороги. Они примерзли к земле, а орудия и множество повозок переезжали их все время. Среди трупов солдат попадались трупы женщин, детей и стариков. Это не были следы отступавшей армии – это были следы человеческого потока, охваченного паникой. По сторонам дороги стояли, лежали и были опрокинуты за насыпь орудия, передки и различные экипажи. В ста шагах в поле стояло больше двух десятков лодок. При свете луны я вначале не мог понять, каким образом в поле могли оказаться лодки. Затем, когда я внимательнее всмотрелся, то увидел, что они стоят на колесах, и тогда сообразил, что это был брошенный понтонный парк.
Во втором часу мы остановились в небольшом селе, расположенном по обеим сторонам шоссе. Оно носило похожее название того форта, против которого мы стояли несколько дней. Село Гез оказалось совершенно пустым. Колонна полка втянулась в него. Роты остановились у дороги в ожидании новых приказаний.
Наверное, мертвецкая тишина села подействовала и на людей.
– Хотя бы пес залаял, было бы веселей, – донеслись до меня слова молодого коневода.
– От беды и животное бежит, – заметил ему его сосед.
В это время, вопреки всяким ожиданиям, из одного двора донесся крик петуха. Это маленькое событие вызвало всеобщее ликование.
– Вон на тебе какой герой. Остался один и никого не боится. Ему какие черти ни подойди, плевать. В свое время должон свой сигнал сыграть, и баста. Хорошая птица, – послышались со всех сторон веселые людские голоса.
И как часто на войне какой-либо пустячный эпизод, как то крик птицы, животного или бег зайца, вызывал в массе людей смех, прибаутки и всякого рода замечания.
Однако наше стояние в Гезе начинало делаться продолжительным. Я взглянул на часы. Было что-то около четырех. Впереди, верстах в пяти-шести, послышалась редкая стрельба. По карте там находилось большое село Илиджа, около которого на высотах засели неприятельские арьергарды, которые должны были атаковать елизаветпольцы.
Усталость брала свое, и я заснул на козлах двуколки. Но ненадолго. Меня разбудили поднявшиеся сборы и сутолока людей перед движением. Через четверть часа мы ускоренным шагом двигались в направлении Илиджи, откуда доносились сильная ружейная трескотня и гул нескольких орудий. Через час огонь утих. Встречные нам сообщали, что Илиджа взята, а Елизаветпольский полк проследовал дальше.
Перед рассветом на 5 января мы вошли в Илиджу. Нас встретили представители села: несколько стариков и мулла.
По турецкому обычаю они преподнесли нам хлеб и сласти. Командир полка обещал покровительство жителям при условии с их стороны должной корректности. С рассветом нам сообщили, что полк на неопределенный срок останется в Илидже, а посему командир полка приказал встать по квартирам. Моей команде попались с внешней стороны отличные здания, какие-то казенные учреждения на восточной окраине села. Наружность их оказалась обманчивой. Когда я открыл дверь первого флигеля и хотел войти внутрь, то был остановлен удушливым смрадом, способным привести в обморочное состояние любого человека. Я решил было повернуться и уйти от этого ужасного зловония, но раздававшиеся из глубины помещения стоны и просьбы о помощи заставили меня перешагнуть порог. Мне достались флигеля турецкого лазарета, переполненного тифозными больными.
Пусть читатель представит себе большой сарай с устроенными в нем в несколько этажей нарами, и все это было забито сверху донизу умирающими и умершими, очевидно, в панике оказавшимися брошенными на милость победителя. Среди трупов с признаками начинающегося разложения лежали живые мертвецы, и только вращавшиеся глаза этих страдальцев указывали на то, что жизнь их еще не покинула. Лишенные помощи и ухода, они в течение нескольких дней находились в нечистоте своих же испражнений. Лишь некоторые из них в состоянии были о себе дать знать голосом. Один, показывая пальцем на рот, шептал: «Экмек» (хлеба). Другой, схватившись обеими руками за столб у изголовья нар и глядя безумными глазами в какую-то точку, сильно ругался. С больным был приступ тифозной горячки, и часы его жизни были сочтены.
Такие же картины земного ада мне пришлось увидеть и в других флигелях. О вселении команды не могло быть и речи. Я приказал собрать с ближайших домов турок с тем, чтобы они немедленно убрали и похоронили умерших и очистили бы все помещения. Больные же были эвакуированы в Эрзерум. В этом случае необычайную энергию проявил старший врач полка доктор К. Сопов. Не успели турки очистить помещения, как они тщательно были обрызганы карболкой, и для полной дезинфекции в них была зажжена сера.
Я решил ночевать в поле, для чего приказал людям запастись дровами, но и этому скромному желанию не пришлось сбыться. После двух часов дня полку приказано было двигаться вперед на шоссе на соединение с Елизаветпольским полком. Пройдя больше 15 верст, мы подошли к елизаветпольцам и встали общим бивуаком, не доходя до разветвления шоссе, где одна ветвь шла на Трапезунд, а другая на Эрдзинджан. Впереди нас на высотах стояла в охранении Сибирская казачья бригада, перед которой вдоль линии Еникей – Аш-Кала противник занимал укрепленную позицию.
В ночь на 6 января 2-я бригада 39-й дивизии (кубинцы и елизаветпольцы) сменила конницу и заняла высоты перед фронтом противника, где правый фланг кубинцев упирался в шоссе на Аш-Калу, а левый, пересекая Эрдзинджанское шоссе, соединялся с елизаветпольцами. До рассвета нас противник не тревожил, но в седьмом часу утра мы находились под сильным артиллерийским огнем. Насколько я представлял тогда местность, противник занимал горный рубеж, прикрывавший доступ в Эрзерумскую долину. Его позиции против нашего правого фланга были достаточно удалены, но против центра и левого фланга подходили на дистанцию ближнего ружейного огня. Главным неудобством нашей линии было то, что противник командовал над нашим центром, и дорога на Еникей находилась под его огнем. Кроме того, наша артиллерия, ища закрытых позиций, стояла очень далеко и поэтому существенно помочь нам не могла. К полудню к сильной артиллерии противника присоединились его мортиры. К вечеру огонь утих. За день потерь было: убиты прапорщик Хабулава, четыре солдата, раненых около 50 человек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
