В день вселения я с трудом узнал зловонные турецкие сараи. Все было вымыто, импровизированные печи натоплены, на нарах в порядке разложена амуниция, а заботливая рука дальномерщика Гречанинова везде понаделала надписи: такой-то взвод, такое-то отделение, фельдфебель и т. п. Сумрачный и всегда ворчащий на людей фельдфебель Цымбаленко, и тот повеселел.
– Не конюшни, а одна благодать, ваше благородие, – говорил он мне после вечернего рапорта. – Просторные, высокие и светлые. Ясли, станки – все честь честью. Боюсь, что таких конюшен мы дальше не увидим.
Как пришлось убедиться в недалеком будущем, Цымбаленко оказался прав. Его прозорливость не только в мелочах, но в вопросах даже большой важности меня не раз поражала. Так, часто, когда мы оставались наедине, Цымбаленко не стеснялся высказывать мне сокровенные мысли. Так, например, он не верил в благополучный исход для нас войны, и разубедить его в этом было трудно.
– Армия, ваше благородие, у нас хороша, держится, дерется. Она бы добила и немца, и турка, да народ обмельчал, кишка тонка у него стала. Всякую дрянь слушает. А в тылу агитаторов, социалистов, дезертиров и всякой сволочи не оберешься. Все села, особенно в степях и у лесов, полны бегунов с фронта. Их бы на расстрел, а они посмеиваются. Управы на них почти никакой. А дальше, сами знаете, ваше благородие, паршивая овца все стадо перепортит. Я бы и в отпуск людей не пускал. Вся эта тыловая гадость может свихнуть с пути истины и порядочного солдата.
Стоянка в Илидже должна была оставить у кубинцев отличное воспоминание. Кроме хороших квартир в Илидже были серные бани, такие же, как и в Гасан-Кале. Мы отдохнули, приоделись. Особую заботливость ко всем нашим нуждам проявил командир полка. Он буквально вникал во все мелочи солдатского быта. При многолетней штабной службе он все-таки не потерял сердца к строю. В отношении к офицерам можно было заметить полную гармонию между его требовательностью к службе и боевым товариществом. Отлично зная службу, он обладал в то же время способностью понимать людей. Он был, можно сказать, врожденный психолог и, несмотря на свое пока еще кратковременное пребывание в полку, он отлично нас, офицеров, изучил и в назначениях, приказаниях, и т. п., никогда не ошибался.
– Я один из счастливых командиров, приняв Кубинский полк. Таким полком легко управлять, – не раз говорил нам полковник.
Он в этом не ошибся. Ему было легко командовать, а нам при таком начальнике легко было служить.
Отдавая должное своим офицерам, из орбиты его наблюдения не ускользали все наши проступки, упущения и всевозможные недостатки. Щадя самолюбие офицера, он в то же время умел на них оказывать воздействие, причем последнее у него не лишено было иногда остроумия и оригинальности.
Так, однажды, созвав офицеров всего полка, полковник, после решения целого ряда вопросов по строевой и по хозяйственной части, выразил глубокое сожаление, что в полку между офицерами идет азартная игра, принявшая большие размеры. Полковник указал, что этому обстоятельству он придает очень большое значение, и для борьбы с этим злом он предложил офицерам назначить особую комиссию под председательством подполковника Коломейцева, а его помощником и заместителем назначил пишущего эти строки.
Это предложение вызвало у офицеров невольный смех. Ни для кого не было секретом, включительно до самого командира полка, что и председатель комиссии, и его помощник минувшей ночью сами были инициаторами картежной игры и, кстати сказать, оба проигрались в пух и прах. Конечно, в этом акте командира полка можно было заметить его психологический расчет, и лично во мне он не ошибся. С той поры я окончательно забросил карточную игру.
Комнатушка, занимаемая мной вблизи моей команды, оказалась чистенькой, светлой и даже с некоторыми претензиями на роскошь. В ней, помимо удобной кровати, оказались круглый стол, два мягких кресла, обитых красным плюшем. На стенах висели фотографии каких-то турецких чиновников и несколько картин с изображением мечетей. Большое окно выходило в обширное поле, в Эрзерумскую долину, а в верстах 10–12, между скатами Палантекена и Карга-Базара, находились крепость с городом.
В ясную погоду не трудно было разглядеть за крепостной стеной большие корпуса зданий, купола белых мечетей с их стройными минаретами. А к вечеру, при закате солнца, многочисленные оконные стекла отражали от себя лучи, создавая этим иллюзию большого пожара.
В один из ясных мартовских дней я отправился верхом в Эрзерум к зубному врачу. Громадная снежная долина пересекалась прямой, как стрела, дорогой, упиравшейся в Трапезундские ворота.[179] Часа через полтора я был в городе. Сейчас Эрзерум производил на меня иное впечатление, чем в первые дни после его взятия. В кривых и в бесконечных улицах и закоулках можно было заметить вперемешку с нашими солдатами и местных жителей. Даже пугливые турчанки, и те чувствовали себя непринужденно. Покрытые яшмаком,[180] они спокойно шли за водой, неся или на плечах, или на головах большие медные кувшины. На площадях появились лотки, разносчики чая, кофе и еще кое-какой всячины. В лавках обилия товаров не замечалось, но торговля шла бойко, и кроме наших денег средством товарообмена служил сахар, на что турки охотно соглашались. Объяснялись торговавшиеся между собой, как мы в шутку называли, на русско-турецком эсперанто, где мимика и жестикуляция при всех оборотах речи принимали деятельное участие.
Мое внимание привлекли оборудованные источники, мечети и несколько зданий – свидетели глубокой старины. Улицы же города далеко не представляли полных удобств для сообщений, кроме того, там легко можно было заблудиться.
После сравнительно долгих блужданий я, наконец, добрался до громадного здания, выходящего фронтом на большую площадь. Там в числе нескольких полевых учреждений 1-го Кавказского корпуса находилась амбулатория зубного врача. Через минут двадцать мой больной зуб был вырван, а спустя еще некоторое время мучившая меня сильная боль почти прекратилась.
Пройдясь по площади и купив себе кое-что, я намеревался было отправиться в обратный путь в Илиджу, как был остановлен несколькими офицерами Елизаветпольского полка. Конечно, наша встреча, да еще после столь продолжительной разлуки, если не считать нескольких часов совместной стоянки перед Аш-Калой, оказалась очень радостной. Волей-неволей пришлось отложить возвращение на несколько часов. Обмениваясь впечатлениями после недавно пережитых боев, мы, пройдя площадь, вошли в дом офицерского собрания Елизаветпольского полка.
Любили мы, кубинцы, бывать в гостях у кунаков. Да и не мы только. Многие и многие знали на Руси про славный Елизаветпольский полк. В этом славном и скромном имени таилась сила и красота былых кавказских полков. От всех них веяло духом Ермолова,[181] Котляревского и князя Цицианова.[182] Недаром имя последнего они носили как имя своего шефа. Гелевердинцы,[183] как мы их величали, считались еще с прошлой Турецкой войны отличными вояками. Еще тогда, при взятии Гелевердинских высот,[184] они попали в весьма тяжелую обстановку, атаки полка неоднократно отбивались губительным огнем турок. Видя почти безвыходное положение елизаветпольцев, начальник отряда предложил им крупную поддержку, но они отказались от этого и немедленно стремительной атакой сбросили турок с высот.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
