– Вот вам пример выносливости. Человеку только что ампутировали ногу без всяких наркотических средств, и за все время он только лишь несколько раз простонал. А вот вам другой разительный случай. Посмотрите на этого молодца стрелка, – продолжал врач, кивнув в угол комнаты, где лежал бледнолицый солдат. – Ночью я ему вытащил из бедра осколок снаряда. Во время всей операции его весь протест выразился в нескольких кислых гримасах. Это вам не хваленые кавказцы, которые от пустяшной царапины впадают в истерику.
Говоря о кавказцах, доктор подразумевал под этим кавказских туземцев, отличавшихся особенной впечатлительностью как в боях, так и при получении ими ранений.
Моя зубная боль, после проглоченных пилюль аспирина, начала постепенно проходить. Из душных комнат лазарета я вышел на свежий морозный воздух, слегка пропитанный гарью тлеющего кизяка.
Дома, с их небольшими двориками наподобие террас, спускались один за другим по круче. Между ними вились узкие и крутые улицы. С высоты незатейливая и полная людей деревушка казалась мне муравейником. Приближалась обеденная пора. За целые сутки это было самое беспокойное и хлопотливое время. Кто приправлял котелок для борща, кто, нагруженный десятками баклаг, спускался к роднику за водой. Во многих дворах заканчивалась раздача дневного пайка. Оттуда часто доносилось: «Кому? Кому?» – и затем слышались, как на перекличке, ряд фамилий.
Этот оригинальный способ дележки происходил не без должной церемонии. Полученные от артельщика взводным раздатчиком продукты в присутствии всех людей делились поровну на кучки, по числу довольствующихся. После этого, во имя принципа полной справедливости, один из присутствующих отворачивался так, чтобы не видеть разложенных пайков. Другой же, показывая пальцем на паек, задавал вопрос: «Кому?» Отвернувшийся выкликал фамилию одного из тех, кому причитался паек, и тем как бы окончательно подтверждалось право последнего на собственность. Затем выкликались фамилии следующих, и до тех пор, пока последний паек не был выдан на руки.
Проходя мимо шумных дворов, я добрел до своей команды. Здесь происходила такая же церемония, как и в ротах, и люди, бережно пряча себе в мешки хлеб, сахар и прочее, расходились по саклям на обед. Я готов был продолжить путь к моей квартире, как одно небольшое обстоятельство остановило меня.
Я заметил, что одному молодому солдату Иванову артельщиком помимо положенного ему пайка был вручен целый каравай хлеба. Откровенно говоря, я заподозрил и одного, и другого в неблаговидном поступке. Другими словами, я думал, что они присвоили себе хлеб в ущерб людям всей команды. Однако на мой вопрос артельщику о причине выдачи хлеба Иванову в увеличенном размере он мне ответил, что это сделано им по желанию всей команды.
– Иванов, ваше благородие, страдает обжорством, и команда решила выдавать ему каждый день каравай хлеба, – добавил расторопный ефрейтор.
– Поди-ка сюда, Иванов, – позвал я.
Передо мной остановился молодой солдат, прибывший в полк с последним пополнением. Роста он был среднего, но в плечах это была косая сажень. Его большое круглое лицо дышало здоровьем и жизнерадостностью, а взгляд его карих глаз не лишен был шутовства.
– Послушай, Иванов, неужели ты сам можешь осилить этот каравай?
– Так точно, ваше благородие, – заговорил мягким баском Иванов, – а ежели с борщом или же с чаем, то могу съесть его и в один присест.
– Да куда же все это в тебя лезет? Ведь в каравае будет фунтов[178] пять, а то и шесть.
– Таковым я уродился, ваше благородие, – смеясь, заметил Иванов. – С мальства моему вкусу дивились. А когда я подрос, то отец часто говорил, что я ему послан как наказание Божие. «В тяжелые года и саранча так не пожирала хлеба, как ты это делаешь, мой сынок», – говорил он мне. Знали про меня не только дома и в селе, но и по всей волости, и звали меня не иначе как Матфей Ненасытный. Когда же меня забрали на службу, то все село вышло за околицу провожать. «Поезжай, Матфей, на войну обедать казну!» – кричали мне вслед парни и девки, – закончил словоохотливый солдат.
Наш разговор и рассказ Иванова привлекли внимание людей, которые начали собираться вокруг нас.
– Ему, ваше благородие, одного котелка борща не хватает, а за обедом он всегда целится на второй, – заметил кто-то из подошедших.
– Как отнимем, ваше благородие, у турок вторую кухню, то назовем ее Ивановской и будем в ней варить щи только дня Иванова, – смеясь, проговорил унтер-офицер Севастьянов.
– А что скажешь на то, ежели Иванов и после своей кухни останется голодным? – шутливым тоном задал кто-то вопрос Севастьянову.
Люди все прыснули в смех. Чревоугодие не было исключением среди русских людей, но солдат Иванов, с его ненасытной утробой, мне показался чем-то феноменальным.
В последних числах февраля полку приказано было отойти в Илиджу и встать там в качестве дивизионного резерва. Еще за несколько дней перед тем в Эрзерум отошли елизаветпольцы и встали там, если не ошибаюсь, в корпусной резерв.
Не без радости вернулись мы в большую и просторную Илиджу. Несмотря на то, что село стояло на шоссе, оно, к удивлению нашему, никем не занималось, и только впереди к Эрзеруму, в верстах шести, село Гез было занято артиллеристами. Даже помещения, отведенные для моей команды и стоявшие у самой дороги, оказались нетронутыми. Их двери и окна оставались по-прежнему забитыми и замурованными, ввиду произведенной в них дезинфекции. Принимая во внимание свирепствующий в Илидже сыпной тиф, командир полка приказал полку встать в поле у села, в течение трех дней привести все помещения в порядок и вновь продезинфицировать их, и лишь после этого роты и команды могли в них вселиться.
Три дня люди трудились вовсю, ибо ночевки на морозе, за исключением нескольких дней в Кара-Биике, окончательно всем осточертели. Квартиры белились, мылись, чистились, ставились печи, нары и т. д. Приходилось поражаться солдатской изобретательности. Откуда-то появились известка, краски, щетки и всевозможный рабочий материал. Трубы для возводимых печей составлялись из консервных банок, а всевозможная утварь была приспособлена к хозяйственным нуждам. Только всякого рода одежду, одеяла и всякое тряпье приказано было выбросить и сжечь.
В день вселения я с трудом узнал зловонные турецкие сараи. Все было вымыто, импровизированные печи натоплены, на нарах в порядке разложена амуниция, а заботливая рука дальномерщика Гречанинова везде понаделала надписи: такой-то взвод, такое-то отделение, фельдфебель и т. п. Сумрачный и всегда ворчащий на людей фельдфебель Цымбаленко, и тот повеселел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
