— Баба-яга летит, — шептал сестренке Алеша.
У Машеньки сердце замирало, и она пряталась под одеяло.
А рано утром, когда надо было топить печь, Анфпса переносила в кровать сонных детишек и слышала часто:
— Мама, — снилась мать или ласка Анфисы напоминала им о дорогом, и занывала с жалостью радость в сердце Анфисы: наяву, может, назовут ее «мама».
Как только ребятки выбежали погулять на улицу, Анфиса сказала Фене:
— А насчет Митькиного наговора не бойся, В обиду не дам.
— Я за его ложь сама не прощу.
— Да так его! Не будь овечкой, а стань волчицей за себя. Ей нелегко быть волчицей-то, зато она сама зубами рвет. А с овечки шерсть стригут для чужого согрева. Будет! Погрелись, — сказала Анфиса с каким-то намеком, который, как показалось Фене, касается и Кирьяна.
— На любимого не жаль, — с вызовом ответила Феня. — Вернись он после войны. Хоть на часок. За этот часок всю свою жизнь отдала бы! — так сказала Феня, что Анфиса отступила перед такой ее горячкой.
— Травинка ты моя, да успокойся, — с жалостью сказала она. — Да усни, усни ты. Измаялась.
Приблизились с завораживающей дурманинкой глаза Анфисы.
— Камыши шумят… Шумят и шумят… А ты спишь…
Тихо спишь. И тихо камыши шумят… А ты спишь… тихо СПИШЬ… СПИШЬ…
Радужно расплылось все перед Феней. Как хорошото. Сладкой дремой тронуло тело, и почудились ей голоса — слились в песню. Пели где-то далеко-далеко.
Вот ты сон, сон мой…
«Ждать, ждать тебя буду», — услышала она и свой голос в песне…
Но что это? Песни нет, а только шепот какой-то.
— Кого ждать… убийцу?
— Он не убийца.
— А кто?.. Кто?
— Страшно.
— Тихо камыши шумят… Все шумят… Кто-то там… Митя?
— Нет, нет.
— Камыши шумят. Он из камышей выходит. Не вижу кто? Кто там? Идет сюда, а не вижу. Идет сюда… идет сюда.
Феню затрясло, как в лихорадке.
— Закрой дверь. Закрой дверь… Холстинка… Скорей закрой дверь… Он!
В избу вбежали Алеша и Машенька с вестью, что Буренка пришла. На коленях перед диваном, на котором лежала Феня, стояла Анфиса. Она тяжело, едва-едва поднялась и, шатаясь, пошла за занавеску — скрылась там. Феня с ужасом посмотрела на дверь… Не сразу опомнилась.
«Какой жуткий сон», — подумала она.
— Буренка, Буренка пришла! — взывали к радости Алеша и Машенька.
* * *
Буренка — корова Феии. Привела она ее в этот двор еще весной, чтоб было молоко детишкам. Теперь по вечерам пахло в избе парным молоком. Намучилась с коровой Анфиса. Буренка была терпелива, покорна. Но Анфису не подпускала.
— Ишь ты, барыня. Избаловала тебя Фенька.
К детишкам же Буренка отнеслась сразу с добром.
Они гладили и ласкали ее и напоминали ей о телятках.
Вот и сейчас Алеша и Машенька встретили Буренку своими ласками. Она стояла в хлевке. Пахло от нее травой и теплом. Машенька гладила ее шею.
— Милая Буренка домой пришла.
А Алеша гладил белую, жестко закурчавленную звездочку на ее лбу.
— Буренка, милая. Ты скажи мне, если тебя пастух кнутом ударит.
Доить пришла Феня.
— Здравствуй, Буренушка.
Буренка узнала свою хозяйку. Тяжело вздохнула, словно понимала, что мало радости в этой встрече. Феня села перед коровой на низенькую скамейку. Поставила у подойник и тронула тугое, тяжелое, провисшее вымя с сосками. Струи молока со звоном брызнули в дно, и по — мере наполнения звуки эти угасали — сливались в ритмичное частое шипение.
Буренка стояла смирно. Дремала от плавной, мягкой и ласковой щекотки в сосках… Где тот двор, в котором прежде жила она и от которого с хозяйкой вернулась к ней эта счастливая дрема?
Ребятки сейчас мешали ей, и она недовольно брякнула бубенцом, висевшим на шее.
Идите. А то рогом бы не ударила, — сказала Феня Алеше и Машеньке.
— Она хорошая. Она нас не ударит, — был ответ в два голоса.
Но когда Буренка еще громче брякнула бубенцом, они вышли за дверь.
Руки Фени остановились на сосках. Она прислушалась. Сюда, в хлевок, долетали редкие с жестяным отзвоном звуки наковальни в кузнице. Разносились голоса, крики детишек и мычание расходившихся по дворам коров.
Не верилось, что шла война. Но все же что-то пропало из прежних звуков: не было того гомона оконченного в полях дня, когда каждого ждали по избам свои заботы и радости, не было той полноты, которой, как в ульях подживают рои, не сознавая меры натрудившегося счастья.
Что-то поутихло, приуныло. С запахом вечерней травы мглилась по дворам грусть.
Пришел из кузницы Платон Сергеевич. Он в зеленой вязаной фуфайке. Хоть и жарко, но в кузнице, с открытыми для света и воздуха воротами, всегда тянуло сквозняком.
Платон Сергеевич вымылся у рукомойника, прибитого к стенке крыльца. В избе переоделся, успев к той минуте, когда Анфиса поставила на стол ужинать: утреннюю печеную с салом картошку, два горлача с молоком — парным и холодным, кружку с отваром из подорожника и зверобоя для Платона Сергеевича. Отваром лечила его.
Все сели за стол. Платон Сергеевич и Анфиса по одну сторону стола, и по другую — Феня с Алешей и Машенькой.
Платон Сергеевич выпил отвар.
— Горький, — сказал он для нового за столом человека.
— Зато полезно, Платон Сергеевич, — сказала Феня, не оставила без внимания его слова и почувствовала, что лишняя она здесь. Не чужая, а лишняя.
Анфиса поставила перед ребятками по стакану парного молока и положила два ржаных ломтя с прижарившимися на подовой корке камышовыми листьями: на них пекла крутые караваи — подстилала на каленый под печи.
«Лучше одной, да в своем доме», — подумала Феня.
Вернется на хутор: там ближе родное, и надо было прийти сюда, чтоб это понять и не метаться. После ужина и решила уйти: на хуторе чудились ей какие-то вести от Кири.
Ведь там его дом. Пока еще рано стучаться вестям. Но скоро-скоро застучат они. Застучат они и в ее избу.
И вдруг то, от чего бежала она, проблеснуло малой радостью, что она вернется домой, что и у нее есть родное.
Про Митю совсем не забыла — боялась, но сейчас желание быть возле родного-сильнее страха, и за родное она презирала этот страх.
— Прежде он так кашлял, — сказала про Платона Сергеевича Анфиса. — А теперь совсем кашля у него нет.
— Да. Легче, — согласился Платон Сергеевич.
— Вы бы к врачу сходили.
— У них одно: свежий воздух в сосновом лесу, — ответила за Платона Сергеевича Анфиса. — А какой же в кузне свежий воздух? Дым и гарь. Ведь говорю: другую работу возьми.
— Кто же мою работу возьмет? Нельзя, — твердо сказал он и большими костистыми руками, почернелыми от железа и углей, отломил от ломтя корочку. Долго глядел на нее с задумчивостью. — А сейчас и того. Столько народу ушло, — досказал он, почему еще нельзя бросать ему работу.
Он сжевал корочку и вышел из-за стола:
— Пойду на речку схожу.
— А ужинать? — удивилась Анфиса, что вовсе и не поел.
— Поужинал, — сказал он.
За Платоном Сергеевичем увязались детишки. И им хотелось на речку.
— Вы бы спать ложились, — сказал он детям, — Скоро приду.
За столом сразу опусгело. Остались Анфиса и Феня.
— Я с им, как с дитем малым. А он по ней все страдает, — сказала Анфиса про жену Платона Сергеевича. — Того гляди, соберется и уедет.
— Куда же? Ее теперь не вернешь.
— А к родному-то тянет… — не успела сказать, как Платон Сергеевич неожиданно вернулся.
На речку он не пошел. Детишек оставил во дворе поиграть.
Что-то его мучило. Он сел на диван, опустил голову.
— Платоша, ты или захворал? — с тревогой спросила Анфиса.
— Нет, не захворал. Совестно мне чего-то при чужом горе.
— Что ж делать? — с настороженностью спросила Анфиса.
— Раз всем, то и нам должно быть.
— Поплакали вон и перестали.
— Если бы ты за детишками присмотрела, то и я пошел бы, — сказал вдруг Платон Сергеевич.
— Куда ты хворый пойдешь? И детей своих не жалко?
— Жалко. Всем жалко. А пошли, — смирно сказал он.
— Пошли-то молодые. А ты куда за ними? Покрепче тебя еще дома сидят. Не нужда, значит.
— Все равно совестно.
— Надо будет, вас, Платой Сергеевич, и так позовут, — сказала Феня, — всех сразу нельзя. Вагонов не хватит.
— Меня не позовут. Меня и в учете-то нет. За болезнь давно сняли.
— Так, значит, и не годен к войне, — заключила Анфиса. — Кто там с тобой нянькаться будет?
— У меня специальность. Это там тоже нужно.
— Тогда и их с собой бери, — сказала Анфиса про детей. — Чтоб я слез их не видела. Вот они где у меня, эти слезки-то, — Анфиса стукнула кулаком в грудь. — Все приняла. Больше некуда. Тоже сердце. Кадка и та не бездонная. Жила одна и горя не знала. А теперь ты мне еще горюшко заводишь. Да иди. Только не отсюда. А из своей Москвы. Ребяток в приют отдай. А сам иди. Иди. Вот ведь чего надумал! Перед чужим горем совестно. Свое еще не отсохло, — не сдержавшись, крикнула Анфиса.
