Присел рядом Кирьян. Под навесом крыши — на верхнем бревне стены железные скобы. Лежат на них удочки Кирьяна — из орешника, длинные и промасленные деготьком, чтоб не брала их гниль, короткие — можжевеловые для ловли с лодки над ямами. Висят жерлицы с большими крючками на щук и окуней, донки с тяжелыми кусками свинца и назубренными тройниками.
— Удочки, папаня, где-либо не ставь. Сюда клади.
А то я такие по всему лесу искал. И сежу, когда высохнет, убирай, мыши бы не погрызли.
— Делать мне больше нечего, — ответил Никанор.
— Посидишь когда. Лещи вот-вот пойдут на метку.
После — самый клев. Попробуй на картошку с толченой коноплей. Здорово берет! На самое дно опускай. Грузильца полегче. Поплавок торчмя и как ляжет, жди. Бывает, несколько минут так лежит. Под воду пошел — подсекай.
— Тут сейчас самого, как тройником, за самое сердце подсекло… Наши-то отступают, — сказал Никанор шепотом про тайные эти новости. — Бои кровопролитные.
Города горят. На дорогах крушения. Проехать никак нельзя.
— Кто ж тебе доложил про такие подробности?
— В сельсовете радио слушали. Водил кто-то ручкой на приемнике. Да и навел на эти слова. Не наши это говорили, а из-за границы. Ночью уже знали: война-то начнется.
— Теперь все равно. Началось, — сказал Кирьян. — А насчет того, что отступают наши, похвальба вражья.
Вранье!
Кирьян еще раз сходил на колодец.
Принес воды. Кадку наполнил до краев.
— Ты не обижайся, отец. Языки всякие бывают. Нарочно скажут, чтоб верой упали, — сказал Кирьян и опять присел на поленья в ожидании, когда согреется вода и баньку протопит жаром.
— Наша вера с властью, как руда с землею срослась.
Падать ей некуда, — сказал Никанор. — А от битья по ней и железо надсадится. Теперь отцовское напутствие послушай. Первое самое командиров слушайся. Очень характер у тебя вольный. С них тоже спрашивают.
Все в ответе перед Отечеством. Людей уважай. Чтоб никто грубого слова не слышал. Смутьянов и трусоватых остерегайся. Они, как звенья источенные, в цепь не годятся. В атаку пойдешь — лопатку к животу ставь. От пули так сохраняет. И винтовку ложей повыше к сердцу держи до последней минуты, как с врагом сойтись.
Тогда штык вперед. Не бойся. Чем страшнее сам, тем врагу страшнее. Кто верх возьмет — тому жизнь и слава, кто на низ пал — тому яма темная. И гляди, боже упаси, за себя руки поднять перед ними. Чтоб весть такую и слухом не занесло в наш дом. Дому тогда лучше сгореть, а нам с матерью лучше под чужими окнами ходить, где про наше горе не знают.
— С чего это ты, отец, заговорил про такое? Там и политруки скажут.
— Хоть кто. Честь свою перед народом крепко держи. Не поскользайся. На войне, как на тонком ледку. Иди, да стерегись, можно и оборваться. А берега далекие. Дойди, сынок.
Нагрелась вода, и натомило жаром в баньке. Можно и заходить.
Горячая низкая широкая печь с вмазанным чаном.
У стены под оконцем лавка. На ней два ковша, железный и деревянный для горячей воды. Небольшой ушат и таз для мытья.
Влажно пахло дымом, сажей и духом березовых веников, которые связью висели на стене.
Следом за Кирьяном зашел отец, без рубашки, в нижних холщовых штанах, босой.
Никанор поставил на пол у зевла печи ушат с водой и кочережкой выкатил раскаленный камень. Камень завалился в ушат. Раздался треск, с шипением заклубило паром.
Никанор быстро вышел и крепко закрыл дверь.
Камень стучал в бурлившей воде о дно ушата, с яростью отдавал из недр свой жар.
Затмило все паром, нестерпимо горячая влага текла по телу. Схватывало дух, и можно было. представить себе, что такое возможно только в аду. Так и подумал Кирьян в удушающей этой тьме. В голове шумело. Кирьян ударом распахнул дверь. Было тихо. На дворе разговаривали о своем отец и мать.
Кирьян быстро вымылся и вышел в предбанник.
Мать уже приготовила чистое белье. Оно лежало на лавке. Отдельно нижнее и верхнее-гимнастерка и галифе: память о недавней армейской службе Кирьяна.
Напротив дверного проема, на чурбаке сидел отец.
«Была бы жена — уважила, спинку бы потерла, — подумал Никанор. — А холостого вон и легкий пар выталкивает».
Кирьян снял с гвоздя полотенце и зашлепал по телу — унял испарину.
Сильно белое его тело. Крепок высокий ствол шеи, широка грудь с крутой пропашкой на два пласта. Тонок в стане, как отлитые желваки мускулов на животе. Длинные и гибкие с плавным подъемом стопы ног неугомонны и быстры в счастливой ходьбе, и упорен их шаг на долгих дорогах.
В теплой ночи редкие скрипы коростелей крались из поля. По сырым олешникам соловьи свистели и чокали, и это чоканье напоминало частые, звонкие и неистовые удары колотушки.
В лесу гнилушки фосфорически мерцали на пнях го дубовато-холодным свечением.
Дурманно-нежный запах фиалок роднился мгновенной грустью с ночью последнего свидания.
Кирьян и Феня ушли подальше от хутора.
Они сидели в рытвине, на сваленной в вереск березе с вывороченными и разорванными корнями. Полвека тому назад развернула она солнцу свой первый листок, новая, маленькая березка в гуще кипрея. Поднялась, развернулась навстречу луговым ветрам зеленым парусом.
В ураганную ночь шумела и рвалась беззащитно в порывах одна на этом лугу. Рухнула.
Ей было вволю света, дождей и земли. Она не боролась, как другие деревья — в схватке стремились к солнцу, во всю мощь работали корни, рвались вширь, в глубину к родниковым жилам-и вон какие леса-зеленые тучи под небом от края до края встали из этой борьбы.
Рядом с рухнувшей березой пуня, где на высоком сеновале встречали Кирьян и Феня зори прошлого медового лета. Теперь пусто там. Лишь в углу ворох сена истлевал.
Внизу, под кручей, Угра на быстринах в серебряной метели звезд. А дальше луга, и там у леса затонул костер ночного, радужно сияет туман вокруг красной глыбы огня.
И над всем этим простором небо с кристаллинами словно вымытых росою звезд.
Где-то в ольшанике ручей пожурчивал и со стуком колотился на камнях.
Все кругом как и прежде. Неужели вон там, вон в той стороне, где над лесом матово светит из тьмы плоское длинное облачко, война?
Сидели они под шинелью: так уютнее среди простора на круче.
— Без тебя уйду с хутора. К тетке, — сказала Феня. — Боюсь одна. Вдруг Митя придет? Теперь жди. Всем горе, а ему надежда заблазнилась с тюрьмой попрощаться.
— Всем одно. Вот так бы наш свет не упал, — постучал он кулаком по стволу березы, и далекая от них сухая вершинка ее затряслась в вереске.
Феня легла спиной на оброселый ствол березы и положила голову на колени Кирьяна.
В высоте звезды, близкие и далекие друг от друга, разделенные пустынной тьмой, переливаясь, блестели, как из-под текучей воды.
— Погляди в небо, Киря. Видишь ковш?
Он оглядел гигантский звездный ковш. Во тьме льдисто мерцала его оправа.
— Видишь, на самом мыске его звезда. Погляди на нее, когда далеко будешь. И я погляжу. Там любовь наша будет встречаться. Милый, вон та звезда на мыске — место свидания нашего. Запомни.
Звезда в ее глазах расплылась и пропала за закрытыми ресницами.
— Как же прощусь с тобой?
— Ждать тебя буду.
На рассвете они остановились у избы Фени.
— Не прощаюсь. В избу к нам придешь, — говорил он торопливо, как в бреду. — Я скоро, — добавил он и пошел к Угре проститься с родимым берегом.
Какая-то птица испуганно застучала крыльями — заметалась в кустах.
Тянулся над водой пар, и было похоже, что это облака клубились и двигались. За перекатом, где быстринные потоки врывались в тяжелую толщу, вода бурлисто вскипала — неслась по текучей глади взблескивающими серпами.
Он встал на колени и поцеловал берег.
«Киря, перевези», — голос их первой встречи хранила река.
Он поглядел на ту сторону. Лоза медленно уходила в туман.
Он последний раз поцеловал берег. Не просил ничего и не загадывал. Пришла пора самому пойти за все, что с малых лет так красно дарила ему эта река — вся жизнь, весь простор вокруг.
Он торопливо поднялся по тропке.
«Киря, перевези», — все звал его голос прошлого и отставал, печально и безнадежно замолкнул.
Кирьян постоял на своем задворье. Свились малинники у стены пуни, и хмель лопушистыми листьями дотянулся до крыши. Среди зарослей лежит колода старая.
Вбита в ее трещину железная бабка. На ней отец всегда отбивал косу и любил тут посидеть — на этой колоде, когда жарко вокруг — здесь тихая тень наводит дремоту.
В избе темно. Лишь в окошках мутнеет рассвет.
Гордеевна — на своей лежанке у печи, а Никанор — на диване. Не спят.
Сильно как-то вдруг застучали ходики.
— Ухожу, — сказал Кирьян.
