— Противник в агонии, — ответил Впхерт.
— Простите, кто со мной разговаривает, фронтовой командир или лекарь?..
Вихерт приказал сломить русских любой ценой.
— Вы откроете дорогу, — резким и сильным голосом сказал он подчиненным ему командирам. — Или пойдете первыми. Я посмотрю, как вы начнете свой путь!
В это время адъютант Вихерта, ждавший у телефона вестей с переднего края, доложил, что на левом фланге русские отступают.
«Теперь я возьму холм в петлю и задушу», — подумал Вихерт.
* * *
На холме все разбито. Обвалились окопы, торчали бревна укрытий. Дернина была сорвана на склонах, как кора с деревьев, и выжжена.
Люди не узнавали друг друга. Лица черны и страшны.
Гасли глаза от усталости.
Невидов, упершись головой в стенку окопа, вставил новую обойму в пистолет.
«Вода, братцы!»-услышал он и, поднявшись в какой-то дреме, побрел на голос.
По ту сторону холма из-под расщепленной старой березы, откуда-то из-под корней клокотала вода.
Невидов припал к источнику. Захлебываясь, пил он воду и горстями заливал за гимнастерку.
Подбежал Баташов. Наполнил фляжку водой.
— Невидов, отходим!
— Куда? Зачем?
— Приказ!..
Солдаты бежали по полю и скрывались в лесу. Струпстая зелень берез текла перед Невидовым. Он оглянулся на холм.
Казалось, там стояла ночь.
* * *
Катя была далеко от городка. Ехала в машине.
Скоро станция — большая дорога. Как-нибудь выберутся с Ваняткой… А сердце жалит тоска: что с Федей?
Навстречу идут и едут солдаты. Жара. Пыль. Хочется пить. А в колодцах возле дорог лишь жидкая грязь: все вычерпали.
«Потерпи, сынок. Приедем домой и уж вволю напьемся». И виделся ей родник за двором возле Угры. В смородиновом полумраке замшелый сруб. Там холодок веет пресной свежестью.
Самолеты встретили их в открытом поле.
Пошли низко. Стегнули пулями.
Все бросились из машины. Побежали к лесу за полем.
Только бы успеть. Крики, и плач, и мольбы замолкали на оконченных следах в траве.
Метнулась тень, и по земле, как кнутом, хлестнуло.
Совсем близко, накрениваясь, с тяжелым ревом прошел самолет. Она даже видела летчика. В шлеме он был похож на гигантского муравья, который взглянул на нее, и она вдруг остановилась, почуяв, что она — жертва его.
— Мама… Мамочка! — закричала Катя, как кричат дети, взывая к самому доброму в минуту опасности.
В воздухе пророкотало.
Она не успела упасть-закрыть собой Ванятку. Он встрепенулся в ее руках.
Катя опустилась в траву… Что это?.. Кровь на одеяльце.
— Сынок!
Он с печалью, ясно-ясно поглядел на нее, будто прощался, и головка его в белом платочке сникла.
— Сынок!.. Сынок!
Повалилась рядом.
«Да очнись ты, дочка. Что с тобой!»
Голос матери. Вот чудо!
«Где я?»
Дома. А это был сон, все сон. Она дома проснулась.
Вон над застрехами мжит синева. Утро.
Но все не верится.
«Я дома, мама?»
«Дома. Все никак не проснешься. Пора, вставай».
«А Ваня где? Где Ваня?»
«Он тоже спит».
Мать сидит на постели у ее ног, и совсем не видно ее в сумраке.
«А война, мама?»
«Да очнись ты. Какая тебе война».
Катя раскрыла глаза.
Лежит Ванятка в траве.
Мир для нее был тих и скорбен. Он обдавал ее не палящим зноем, а холодным мраком, среди которого виделось светлое личико сына.
— Открой глазки свои ясные. Что ж закрыл их? Ванюша, ну открой, улыбнись, радостный мой… — молила она и целовала его.
Катя шла куда-то, какие-то люди встречались и чтото говорили ей.
Зачем идет она? Не лучше ли повалиться во тьму и уснуть — не просыпаться… Зачем жить, господи!
Она остановилась возле березы в лесу. Кто-то забыл здесь котелок. Висел он на ветке.
Сняла его. Стала рыть яму.
И когда вырыла, упала рядом, не в силах проститься.
ГЛАВА V
Это были часы последней надежды на мир — на чудо, которому не суждено было случиться. Мчались утренние поезда с дачниками, и веяло по вагонам сквознячком с запахом земляничного мыла. Сидели рыбаки у своих удочек — на любимых местах где-нибудь под ольхой или ветелкой. В Москве пробрызгал дождик, и еще сильнее затеплило сладящим запахом цветов на газонах. Любители пива и морса стояли у палаток. Воскресный полдень. Последние минуты неведения. И вот этот голос:
— Говорят все радиостанции Советского Союза…
Все остановилось.
Война!.. Началась война!
* * *
Возле сельсовета толпился народ. На окне стоял радиоприемник. Эхо разносило гигантски суровый голос встающего гнева.
— Сегодня, в четыре часа утра, без объявления какпх-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну…
На душе Кирьяна сумрак до самой бездны. Все, что было, осталось вдруг где-то далеко-далеко — было грустным зовом напоминания… Стучала беда, ворвалась в дом черным ветром, а с дороги кричал кто-то:
— Война… Война…
Никанор стоял неподалеку. На голове — форменная фуражка со значком, прям, как в строю; слушал власть — грозные слова над врагом страшнее проклятия:
— Смерть!
Небо побелело — сушило землю, как и душу распаленной тоской.
Кирьян остановился у берега.
Под кручей бухнул голавль. Вода качнулась, пошла под тень кустов огнистой от солнца каймой.
Над тем берегом кружил ястреб. Крылья, как косы железные, неподвижны, и криво, и стремительно несет эту ненасытную птицу какая-то сила. И вдруг провалилась, метнулась вниз.
«Кого-то взял, погубил. А ничто не шелохнулось, не зашумело», — подумал Кирьян.
Быстрый шорох травы за спиной. Феня! Темный платок, в узоре его светилось ее скорбное лицо. Тихо приблизилась.
— Вот и пришла наша разлучница, Киря.
Он сгладил с ее головы платок. Открылись солнечно раззолоченные волосы. Развязал на шее узел. Что-то толкнулось в горле, и Кирьян увидел, как из-под сомкнутых ресниц просочились моросинками слезы.
— Заря ты моя.
Плыли в покое облака над ними. Шелестела листва лозинников и черемух, от которых все еще пахло соком недавно прошедшей весны.
Никанор сидел в избе на лавке у стены. Завтра уходит сын. —
Вошла Гордеевна. Выплакалась, намолилась в чулане. ^ стало присела у печи на табуретку: чего-то и в ногах стонет, будто долгую дорогу прошла.
— Что же с Катюшкой-то будет?
— Баб с детьми не тронут. Не мужское это дело, — заверил Никанор и достал кисет с махоркой. Крепко свернул цигарку. — Может, и замирение выйдет, как стукнут наши силами-то. Сидела бы лучше дома.
— Дом ее там.
— И здесь не чужое… Он, Федор-то, еще летось настороже был. Или не чуяли там до последнего? Войско сразу не подгонишь. Дни и ночи гремело, поди. Должен бы смекнуть, военный человек. И нечего было сидеть там Катюшке.
— Она не очень-то и послушает. Да и молодые. Кому сохнуть-то охота.
Никанор посмотрел в окно. Не идет ли Кирьян.
— Где малый? Люди все сейчас по своим домам с родными. А наш…
Не договорил. Кирьян на пороге.
— Будем баньку растоплять или нет? Люди растопляют, — сказал Никанор сыну. — Полагается перед дорогой. Дорога тебе завтра.
С минуту молчал Кирьян. Вот и пришло неизбежное.
— Слушаюсь, папаня!
— Говоришь-то как, — сказал Никанор с недовольством, что вроде бы и не огорчала сына разлука с домом.
— А что слезами моросить? Приказано, значит, надо.
Звезданем там немцу между глаз.
Кирьян подхватил с лавки два пустых ведра и вышел — воды наносить для баньки.
— Не попрекай, отец. И так ему не сладко.
— Не очень ему и горько, гляжу.
Бадейка с цепью на веревке, раскручивая воротило быстро понеслась в колодец. Чокнулась с водой. Кирьян повел веревкой-утопил бадейку. С силой вдруг потянуло в глубину. В колодце отдавались звуки, похожие на тяжкое, притаенное дыхание, и словно кто-то всхлипывал и опять, притаившись, дышал как-то загнанно, мучительно, глухо. В глубине тьмой мигала вода.
Он вытащил бадейку и наклонил ее над своим ведром, стоявшим на прилавке сруба. Хлынул хрустально-прозрачный поток, обдавая лицо Кирьяна свежестью родника. Пройдя сквозь мрак и толщи земные, вода встретилась с солнцем сверкала с его жаром ее холодизна.
Никанор уже растапливал баньку.
Стояла она за двором, маленькая, прокопченная, у застекленной прорубкой в стене, объятая крапивой и малинниками.
На малинниках растянута для просушки сежа-особая рыбацкая сеть.
Кирьян вылил воду в бочку и опять пошел на колодец. Когда вернулся, над банькой уже стелился дым, тянулся жидко по конопляникам. Никанор сидел на порожке баньки.
