— А что же потом? Вы что… освободились… или опять бежали? — подавленно спросил Ситечкин, инстинктивно отодвигаясь от безостановочно рифмующего старика, может быть, действительно убийцы и вора.
Старик, увидев испуг Ситечкина, попробовал его успокоить, правда, не совсем удачно:
— По старости свободная досрочно, хотя и теперь я веду себя малость порочно.
— Ну, я пойду… — засуетился Ситечкин, торопливо взваливая рюкзак на плечи, а в мыслях у него так и прыгало: «Это сумасшедший… Или убийца… А может, и то, и другое вместе».
— Да ты погоди, — ласково надвинулся на него старик… — Расскажи, что в твоей-то, ишо незнакомой груди! Какие мысли в себе ты прячешь и чо вообще в этой жизни значишь! На то и тайга, чтоб такие вести разговоры. Да ты не пужайся… Нет в мире честнее людей, чем все бывшие воры…
Ситечкин попятился от старика и, еле сохраняя достоинство, скрылся в кустах. Бурят, схватившись за живот, покатывался со смеху:
— Ой, испугался! Ой, испугался!
— Трусишка, как гнилая шишка… — заключил старик. — А какой от меня страх, когда я почти уж прах?
— Чо напридумывал-то! Чо напридумывал-то! — захлебывался бурят. — Вот я твоей старухе все расскажу, она все утюги от тебя попрячет. Ой, попрячет! А то ты ее и вправду угробишь…
— Может, я придумал, может, нет, для тебя и для других — секрет, — нахмурился старик. — Пошли бить шишку на сберегательную книжку!
А Эдуард Ситечкин, оказавшись на приличном расстоянии от рифмующего старика, перешел на спокойный шаг: «Черт знает, какие подозрительные личности водятся в этой треклятой тайге!»
Ситечкин боялся тайги. Людям он не доверял, не доверял и деревьям. А медвежонок, учуявший за деревьями любопытный запах человека, был полон еще не обманутой доверчивости. Когда он выскочил из кустов и бросился к Ситечкину с самым безобидным намерением — поиграть, Ситечкин испугался, содрал с плеча двустволку и выстрелил в упор сразу из двух стволов. Сдвоенная струя дроби прожгла медвежонка. Истошно завизжав от боли, он стал кататься по траве, совсем по-человечьи пытаясь прикрыть лапами хлещущую из него кровь. Ситечкин судорожно перезарядил двустволку и снова выстрелил в таежного несмышленыша, и снова из двух стволов. Но двустволка была старенькая, не выдержала, и затвор разорвался в руках Ситечкина. Его ослепило, двустволку выбило из рук. Пошатываясь, Ситечкин прижал ладони к лицу, а когда их отнял, то, как сквозь туман, увидел косматую тушу вставшей на задние лапы медведицы, готовой отомстить за своего ни в чем не повинного сынишку. Ситечкин кинулся к реке, брезжущей сквозь деревья. Ветви хлестали его наотмашь по лицу, сучья вцеплялись в одежду, а сзади слышалось рычание гнавшейся за ним медведицы. Ситечкин выбежал на берег и увидел спасительную пустую лодку с двумя мешками, сквозь дыры которых проглядывали кедровые шишки. На гальке был только нос лодки, а корма качалась, подбрасываемая водой. Ситечкин, собрав все свои силы, столкнул лодку в воду и прыгнул в нее, всовывая уключины в отверстия. Но медведица вбежала в воду, снова встала на дыбы, притянула к себе лодку, и последнее, что увидел Ситечкин, была ее огромная лапа, взметнувшаяся над его головой, и мстительные материнские глаза…
Река вырвала лодку у медведицы, понесла ее по течению, и она смотрела вслед лодке, уносящей тело убийцы ее сына, пока лодка не скрылась за поворотом. Только потом медведица вышла из воды и пошла закапывать медвежонка.
21
Перед лодками было два переката: Буйный и Вороний. По словарному определению, перекат — это выступающие из воды камни, через которые перекатывает вода. Большая вода прикрывает их, спалая вода обнажает. Перекаты бывают галечные и валунные. По галечным лодку можно протащить волоком, по валунным невозможно — чем больше камень, преграждающий дорогу воде, тем вода яростней. Хорошо, если, подходя к перекату, успеваешь мысленно прочертить лазейку среди валунов и сможешь выворачивать то влево, то вправо, избегая пены — верного признака прикрытого водой камня. Среди белокипенных поворотов лучше всего идти по темной полосе слива. Но что, если этой темной полосы нет, а вокруг только пена и взбесившаяся вода швыряет лодку, потерявшую управление, на валуны, расставленные в таком дьявольском шахматном порядке, что они вырастают один за другим при любом повороте? Хорошо, если берег отлогий и лодку можно проволочь посуху, подкладывая под днище бревна. Но что, если и справа, и слева берега как такового нет, а лишь уходящие в воду отвесные скалы, из расщелин которых торчат редкие сосны, похожие на самоубийц, собирающихся броситься в реку, но так и застывших навсегда в ужасе перед бешеным кипением воды?
Именно такими и были два переката — Буйный и Вороний. И Кеша, и Иван Иванович знали, что эти перекаты опасны и в большую воду. А в малую воду из перекатов они становились почти порогами. Большая вода опускала валуны, и над некоторыми из них можно было проскочить, скребанув по ним днищем. А малая вода отнимала и эту возможность. Оставалась надежда только на «была не была».
Буйный был честным противником: все его валуны в малую воду откровенно торчали, как надолбы. Вороний, прозванный так за черный отлив окружающих его скал, был хитрей. Если самые большие валуны высовывались из воды, то за их спинами предательски прятались валуны поменьше, чуть подернутые поверху стремительным течением. К тому же, Вороний находился на изгибе реки, и в начале его прохождения часть, скрытая за поворотом, оставалась невидимой. Остановиться после Буйного, отдышаться, примериться к Вороньему было нельзя, ибо оба переката были рядом, а сила течения не позволяла спасительно торкнуться в берег, да и берега, по сути, не было, только каменная, траурного цвета стена. Лодки, разбитые на Буйном, река никогда не выбрасывала у Вороньего, потому что и выбросить их было некуда, а проволакивала дальше, добивая на камнях второго переката… Пенная память реки хранила в своей глубине множество воспоминаний, и если бы река могла написать о себе книгу, это была бы книга о разбитых на камнях человеческих надеждах. Раньше по таким рекам для развлечения не ходили, и давным-давно поистлели на ее берегах обломки древних бурятских долбленок, землепроходческих кочей, купеческих баркасов, старательских оморочек. Все эти обломки перемешались друг с другом и с костями погибших, стали землей, на которой восходят крапчатые саранки, пламенеющие, как светильники, поставленные в память о разбившихся.
Теперь стали ходить по реке для развлечения, не понимая по историческому беспамятству, что с тайгой нельзя шутить, и то тут, то там виднелись выброшенные на отмели разбитые плоты, неумело сколоченные городскими руками. Бревна одного из таких расколошмаченных о валуны плотов, зацепившегося о прибрежные коряги, были еще со свежими затесами, и Кеша услышал доносившуюся с безлюдного плота музыку. Кеша выключил мотор, подчалил к плоту. Слегка оплескиваемый водой сквозь щели между бревнами, на боку лежал приемник «Сони», а из щели торчала дужка темных очков с пластмассовым наносником — все, что осталось от туристов, вздумавших поразвлечься в Сибири. Из приемника пел Муслим Магомаев: «Брошено в пургу сердце на снегу…» Кеша выключил Магомаева, чтобы не разбудить крепко спящего Сережу, поставил приемник в лодку, очки тоже вытянул из щели. Потом Кеша отгребся и снова завел мотор, следуя за первой лодкой.
Как и предсказал Кеша, Сережа проснулся сам — Буйный разбудил его еще за версту надвигающимся рокотом. Буйный был ослепительно красив, как будто севшая на воду поперек реки многотысячная стая белоснежных чаек, безостановочно бьющая о воздух грохочущими крыльями. Буйный держал над собой сочную широкую радугу, чуть покачивающуюся на водном тумане, созданном разбивающимися о валуны брызгами. Первая лодка была метрах в ста от второй, и Кеша и Сережа видели, как она нырнула под радугу и исчезла за водяным туманом, словно за дымовой завесой. Теперь Кеша и Сережа не могли видеть, что происходите их товарищами, но ощутили, как скрытые впереди валуны магнитно тянут на себя их лодку.
— Поднимай мотор! — крикнул Сережа, пытаясь перекрыть голосом все нарастающий гул несущейся на камни воды.
Но Кеша или не расслышал Сережу, или сделал вид, что не расслышал. Весь превратившийся в комок, Кеша перевел мотор на малые обороты и старался нащупать глазами хотя бы один прогал в облаке брызг под радугой. «Еще чуток… Еще чуток… — бормотал Кеша мотору, будто живому, вздрагивающему под его рукой существу. — Потерпи маленько… Потерпи, мой золотой…»
И только когда лодка оказалась перед самой разинутой пастью переката, роняющей пенную слюну с валунов, крепко сидящих, как коренные зубы, Кеша, навалившись всем своим маленьким телом и удвоив его вес собранной веселой злостью, поднял мотор и обеими руками взял весло на изготовку. Теперь лодка, лишенная собственной силы, зависела только от реки. Но мотор, так рисково поднятый Кешей лишь в последний момент, все-таки успел, как бы в благодарность Кеше за доверие и ласку, дать лодке инерцию направления, и эта остаточная энергия верного железного товарища не дала лодке беспомощно закрутиться в водоворотах, пронесла ее между первыми двумя валунами.
