но немало также и нравственного удовлетворения получил я от моей работы в Думе, и всегда поминаю доброю памятью эту пору моей жизни и моего ответственного труда.
У меня нет возможности дать исчерпывающий пересказ всего, что пережито за эту пору, и я остановлюсь только на главных моментах, удержанных моею памятью, и соединяю с этими моментами и другие переживания этого, поистине, Sturm und Drang Periode[17] моей жизни.
Как только открылась Дума 20 ноября, между нею и правительством сразу установились самые тесные отношения. Уже в день открытия выяснилось, что на должность председателя Думы будет выбран Н. А. Хомяков с таким же единодушием, с каким был выбран в Первой Думе Муромцев. Я был с ним знаком по его должности директора Департамента сельского хозяйства в Министерстве земледелия и тотчас после молебна при открытии Думы имел с ним продолжительную беседу, развивая необходимость как можно скорее назначить к слушанию в Думе проект росписи для того, чтобы поскорее направить его в Бюджетную комиссию и сократить малополезные, предварительные общие прения, которые все равно возобновятся с большею силою потом, когда Бюджетная комиссия внесет свой доклад, уже после рассмотрения отдельных смет и всей росписи. Он тут же сказал мне, что этот вопрос уже предрешен в частных совещаниях еще до открытия Думы и, вероятно, общие прения не займут больше одного-двух дней и будут носить чисто академический характер. Он предупредил меня, что моим оппонентом будет, вероятно, глава кадетской партии П. Н. Милюков, которого давно уже, как выразился он, «натаскивают на резкость и злобность», и прибавил, что и сам Милюков отлично понимает, что мало знает этот вопрос, но не может, конечно, отказаться от выступления, в качестве лидера оппозиции; будет, вероятно, вполне корректен по форме, но, разумеется, станет доказывать, что Дума должна иметь неограниченное право на пересмотр всяких кредитов, и обрушится на сметные правила, как на кандалы, связывающие народное представительство в его бюджетной свободе.
В заключение он сказал мне, с его обычною простодушною, но весьма лукавою улыбкою: «Вы этим не смущайтесь, — этот номер теперь не пройдет, и сами кадеты будут вас ругать только для очистки совести».
День 27 ноября, назначенный для предварительного обсуждения бюджета, носил очень торжественный характер. Трибуны были полны до отказа. Дипломатический корпус — в полном составе, несмотря на то, что для него интерес дня не мог быть велик, так как никто не ждал сенсационных проявлений.
Печать появилась в таком количестве, что представители газет сидели буквально на коленях друг у друга и не имели никакой возможности делать записей, по недостатку места. Весь Совет министров был, разумеется, в сборе, и чуть не все старые чиновники почти всех ведомств заполнили боковые места, обычно пустовавшие в первых двух думах.
Когда мы заняли наши места, и рядом со Столыпиным поместился по старшинству барон Фредерикс, а я сел рядом с ним, то первый его вопрос ко мне был — уверен ли я, что нас опять не попросят выходить в отставку? — и с двух сторон, от Столыпина и от меня, последовал одинаковый ответ, что мы получим, вероятно, совершенно иной прием, к которому мы совсем не приучены. Так оно и вышло.
Хотя мое первое обращение к Думе было у меня заранее написано, но я его не читал, а говорил, почти не заглядывая в писаный текст и только проверяя по нему отдельные числовые сопоставления и выкладки. Это первое мое выступление в Государственной думе третьего созыва сохранилось в полном объеме лишь в редком теперь издании — в протоколах Государственной думы.
С первых же слов настроение в Думе поднялось. Весь правый сектор и даже больше половины всего зала, то есть скамьи правых, националистов и почти все октябристы, стали отмечать мои объяснения сначала отдельными аплодисментами, потом все более и более горячими знаками сочувствия и одобрения.
Оппозиция молчала и почти ни разу не прервала меня, и только два-три коротких, неблагоприятных замечания привели к моему же успеху, так как мои реплики вызывали еще более шумные аплодисменты, и двухчасовая моя речь, по общему признанию, была моим настоящим триумфом. Продолжительные и оглушительные рукоплескания проводили меня с кафедры, — как говорит стенограмма думского заседания.
Все министры демонстративно поздравляли меня и на виду у всех депутатов, и потом в министерском павильоне; многие депутаты, которых я совсем не знал, подходили ко мне с приветствием и выражением благодарности, а Столыпин обнял меня в павильоне, поцеловал и сказал барону Фредериксу: «Вы увидите государя, конечно, сегодня, — доложите его величеству, какой триумф выпал, и притом так заслуженно, на долю министра финансов и насколько изменилось все, сравнительно с тем, что было так недавно. Для нас, для правительства, это настоящий праздник».
После перерыва небольшую речь произнес, не помню теперь, кто из октябристов, не поскупившись также на известную «оппозиционность», в смысле указания на недостаточность прав Государственной думы в бюджетном отношении, но в очень умеренных тонах.
Внимание всех насторожилось, когда на трибуну вышел П. Н. Милюков и заявил, что он уполномочен от конституционно-демократической фракции Государственной думы высказать, как смотрит она на внесенную правительством роспись государственных доходов и расходов, на выслушанные всеми с таким выдающимся вниманием объяснения министра финансов и в особенности на то, в какие недостойные народного представительства условия поставлена Государственная дума так называемыми сметными правилами, составленными «господами действительными тайными советниками» с единственною целью — создать один призрак бюджетного права Государственной думы, под которым сохраняется, во всей неприкосновенности, безграничное самовластие исполнительных органов ничем не ограничиваемого правительства. Его первые слова были встречены шумными аплодисментами оппозиции, покрытыми, однако, еще более шумными протестами большинства Думы правой половины и — молчанием левой.
Это было мое первое столкновение с оппозицией в Думе третьего, а затем и четвертого созыва, и оно тянулось непрерывною цепью, хотя подчас и не в слишком острой форме, во все шесть лет, до самого моего оставления моей активной работы в начале 1914 года. Менялись только представители Партии Народной свободы, но тон оппозиционных речей и самое содержание их оставалось неизменно одно и то же — доказывать по всякому подходящему и неподходящему поводу, что правительство действует неправильно, игнорирует народные интересы, ограничивает права народного представительства, живет интересами давнего дня и не способно подняться на высоту самого элементарного предвидения будущего, занимаясь
