Одним из приятных воспоминаний у меня осталось офицерское собрание этого полка. Большой, полный удобств и даже роскоши дом стоял в сосновом парке. Это была прекрасная барская усадьба, где вас встречали гостеприимные хозяева с искренним радушием.
Каким красавцем выглядел весь полк, построенный на плацу перед церковью, на последнем параде, совпавшем как раз с полковым юбилеем. Но еще прекраснее была картина, когда под грохот десятка барабанов полк пошел церемониальным маршем. Впереди шли знамена и Георгиевские трубы, несомые бородачами в высоких мохнатых шапках, дворцовыми гренадерами. Это были старые елизаветпольцы, ветераны с прошлой Турецкой войны, прибывшие в полк из Петербурга на торжества своего полка.
За ними следовали развернутым строем роты. Выправка людей, прекрасный шаг и молодцеватые ответы дополняли картину. После парада был званый обед с большим числом приглашенных. Столы были богато убраны серебряной и хрустальной посудой. Среди блестящих канделябров блистали азарпеши, рога, богатый жбан нижегородцев,[187] золотой ковш кубинцев и т. д.
Незнакомого с Кавказом удивила бы пестрота костюмов и разнородность присутствовавших. Наряду с офицерскими мундирами и казачьими черкесками встречались стройные гурийцы в живописных чакурах,[188] кахетинцы в куладже.[189] Были дагестанцы, суровые аварцы и гибкие, с нежными чертами лица мингрельцы. Все это были служившие когда-то в Елизаветпольском полку, а теперь прибывшие в боевую семью по случаю большого торжества.
За столом сидели все по старшинству,[190] причем последнее соблюдалось не по чинам, а по годам службы в полку. Так, вместе с корпусным командиром генералом Клюевым сидели дворцовые гренадеры, так как они считались в полку старейшими. Столовожатый, или, как его называли, тамада, по своему положению один только мог предоставлять право говорить тосты присутствующим, и без него никто не имел права начинать застольной речи. По традиции говорящий перед своим словом обращался ко всем: «Кавказцы Алаверды», – на что все хором отвечали: «Якши ол».
Торжество закончилось старой застольной песней кавказских драгун:[191]
«С времен давным-давно минувших,С преданьем Иверской землиОт наших предков знаменитыхОдно мы слово сберегли…»
Но все это осталось в прошлом, кануло ли оно в вечность или, может быть, красивая сказка опять вернется, но и в настоящей скромной обстановке победители Чобан-Деде оказались достойными сынами гелевердинцев.
Со двора донеслись бойкие и дружные ответы людей на приветствия подходившего командира полка.
Через несколько минут к нам в комнату вошел высокий и стройный полковник Финенко.
– Господа офицеры! – послышалась команда старшего.
Все встали в положение смирно.
С быстрой, почти юношеской походкой командир полка подошел ко мне и выразил удовольствие по поводу моего присутствия. Затем он и все офицеры сели за стол. Обед продолжался недолго. После стакана вина разговор сделался оживленнее.
Капитан Церетели, шутя, говорил:
– Вот теперь мы перед кубинцами можем задрать нос. Можно сказать, что мы городские, живем в столице Малой Азии, а вот вы, – обратился ко мне Церетели, – забрались в какую-то Илиджу, про которую и сами турки не знают, где она находится.
Полковник Финенко, пощипывая седой бакенбард, смеясь, ответил:
– Наверное, ты, Сико, не прочь поменяться с кубинцами. Илиджу по карте, пожалуй, найдешь с трудом, но, по-моему, кубинцы нашли там покой. Наше пребывание в крепости меня лично радует очень мало. Караульная служба позагоняла у меня весь полк. На строевые занятия нет времени. Вместо того чтобы подтянуть людей и дать им отдых, приходится их через день наряжать в караулы. Да и сама обстановочка в городе оставляет желать много лучшего, а выходки некоторых должностных лиц могут только испортить наших солдат.
Получаешь приказы и распоряжения с пометкой «строго и неуклонно», но мне кажется, что эти строгости выполняются только лишь полками.
Строго-настрого приказано было не трогать имущества жителей, и, несмотря на это, часто можете видеть воинские подводы, груженные всяким домашним скарбом. А на вопрос «почему?», «куда?» и «с чьим разрешением?» – вам показывают записку с подписями и с печатями и со всеми к тому формальностями; с указанием: такому-то штабу, или такому-то госпиталю, или такой-то общине сестер милосердия и т. п. Спрашивается, почему же такие должностные лица, прикрываясь фиговым листочком установленного образца, позволяли себе эти безобразия?
Дошло до такого цинизма, что к тому, кем отдавался приказ о неприкосновенности чужой собственности, везли какие-то шкафы, сундуки, комод и еще какую-то турецкую дрянь. Разве это не разврат? А как прикажете назвать, куда исчезли ковры с главной мечети? Куда девалось радио из турецкого госпиталя? А распродажа, или вернее, грабеж мануфактурного магазина!
С одной стороны, мародерство карается смертной казнью, с другой – оно получает чуть не законное право. Да, в этом и наше несчастье, что дисциплина в армии, безусловно, образцовая на линии фронта, начинает прогрессивно понижаться в тылу. Судить не берусь, но если осуждать, то только нашу русскую уступчивость во всем, как к самому себе, так и ко всему окружающему. Эта уступчивость начинается всегда с барахла, с мелочей, а кончается преступлением.
Нет у нас этого: «приказываю, и кончено для всех». У нас всегда после этого, казалось, магического слова наступало постоянное и неприятное «но», исключение, если не для всех, то для многих. Я как-то раз, читая воспоминания немецкого лейтенанта русской армии, страшно возмущался, когда он говорил, что у русских в идущей роте можно наблюдать то, что люди в голове колонны вас могут поразить образцовой выправкой и муштрой, а в последних рядах они могут преспокойно есть яблоко или сморкаться классическим образом. В каком смысле писал немец, я сразу понять не мог, но если он этим изображал аллегорически русскую армию, то он отчасти был прав.
Возьмите в пример историю Крымской войны. С одной стороны, на фронте вы видите беспримерный героизм войск, а с другой – в тылу пропивались, просаживались в карты, воровались миллионы и миллионы. Одни умирали, а другие классически плевали на судьбу России. В следующую войну 1877–1878 годов, правда, в меньшем размере, но та же самая картина повторяется. В Японской войне также было на этот счет мало утешительного. А теперь, слава Богу, если и многое можно отметить как повернувшееся к лучшему, то все-таки там и сям прорывается это всесильное русское «но». Как ни тяжело, но надо признать, что в нас еще сидит какая-то неприятная склонность к попустительству. Однако время не ждет, честь имею кланяться, господа, – полковник встал и быстрыми шагами удалился из комнаты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
