молодой (как потом выяснилось, экзекутор). – Составить опись.
– Ка-кую опись?! – ахнула маменька, обращаясь не к ним, а ко мне.
– Для продажи имения с аукциона, – ответил я.
Маменька повернулась к гостям, выпучила глаза:
– Как вы смеете! Перед вами герой Отечественной войны!..
У меня в памяти сразу всплыла наша самая первая встреча в этой гостиной, когда маменька древнегреческим басом ревела: «Герой!.. На колени!..» Теперь, спустя восемь месяцев, от Клитемнестры осталась бледная тень.
– Будет, маменька. Господа исполняют свой долг. Ферапонт, проводи гостей в кабинет.
– Что же это? – в тон маменьке и тоже как обвинение мне, только потише и поубедительней, проговорила Оля. – Нас выгонят из дому?
* * *
Едва ступив на арену, опытный гладиатор одним беглым взглядом окидывает противников и сразу же понимает, кто чего стоит: с кем можно будет расправиться мимоходом, а с кем придётся чуть-чуть повозиться. Это видно по стойке противника, по тому, как он держит меч, по напряжению в согнутой спине – а главное, по глазам.
Когда мы с Дуняшкой въехали в кабинет (она, как всегда, точно чувствовала настроение сцены, катила не торопясь), экзекутор, пахнувший свежим бритьём, изобразил смешанную, «двойную» пристройку: пристройку сверху, как полагалось лицу при власти по отношению к несостоятельному должнику – и одновременно пристройку снизу, как должен был мелкий дворянчик смотреть на родовитого графа (или эпизодник – на телезвезду). Уже то, что он взял на себя эту двойную задачу, показывало, что он актёр. Пусть не очень уверенно, не очень ярко – но всё же горел в нём некий внутренний огонёк.
Второй, игравший квартального, был, очевидно, вообще не актёр, а типаж из массовки. На жёлтом лице он держал одно и то же брюзгливое выражение, как будто мучился животом, – но я-то видел, что он дико боится камер, боится площадки, боится сделать или сказать не то, и от ужаса закрывается наглухо.
– Дом с каменным и деревянным строением… – диктовал молодой экзекутор, оглядываясь по сторонам, и глазки у него блестели, как у ребёнка в парке аттракционов. Он, наверное, сто раз видел по телевизору интерьер Дома Орловых, – и вот он внутри, играет с одним из ведущих актёров! (Я испытывал то же самое, когда впервые играл сцену с Паулем Целмсом.)
Старший, сидя на месте Онуфрича за конторкой, записывал.
– Имеется ли план дома, ваше сиятельство? – осведомился экзекутор. – Чертёж?
– Эй там! позовите мне Ферапонта. Ещё что-нибудь интересует вас, милостивые государи?
– Необходимо знать, сколько в доме людей.
– Хм… Ну-у… Двадцать, может быть… Тридцать…
Экзекутор взглянул на меня, как один знакомый автомобилист, когда я не смог ответить, сколько лошадей в моей «Кие».
– Должна иметься ревизская сказка, – подал голос жёлтый из-за конторки.
– Да, ваше сиятельство, распорядитесь найти в бумагах…
Как он смел диктовать мне?! Я метнул из глаз молнии… и тут вспомнил про свою лысинку. С голой макушкой молнии не помечешь. Я чувствовал её как рану, как брешь. Плешь как брешь. Я должен был защищаться не прямо, не с открытым забралом – а так, как защищается раненый. Боком, ползком, изворачиваясь, уклоняясь…
– Ферапонт, вызови сюда всех людей, кто не занят. А вы, господа, начните с Дуняши. Извольте, опрашивайте.
Эти двое переглянулись.
– Имя? – гавкнул квартальный. – Отечество, прозвище?
– Графова, – кротко сказала Дуняша. – Авдотья Васильева.
– Сколько лет тебе, знаешь?
– Двадцатый год…
Я их переключил на Дуняшку, чтобы нащупать линию поведения. Для меня как для графа это была новая ситуация – унижение, почти допрос… Зато – обстоятельства близкие и понятные зрителю. Зритель должен быть на моей стороне… Как мне действовать, как мне драться, каким оружием? Надо помнить, что я уязвим… Значит, я избегаю прямого боя. Уворачиваюсь от ударов. У меня не прямое движение, а извилистое…
– Дети есть у тебя? – давил жёлтый.
– Дочь Глафира. Четвёртый годик пошёл.
Как неожиданно, подумал я. У Дуняши ребёнок. Интересно, в реальности тоже? Нет, быть не может. Она сама ещё девочка…
Но всё это промелькнуло пунктиром по краю сознания. А внутри, в самом центре (может быть, примерно так женщина на пятом месяце впервые чувствует шевеление в животе), мне почудилось, что вот-вот я нащупаю что-то невероятно важное, новое. Что-то связанное с «изворачиваться», «уворачиваться»… Сейчас, сейчас…
6
– Кто отец?
– Отца нет. Глаша осталась дома… в Опалихе… с матушкой.
– Что ж выходит? – с узнаваемой милицейской издёвкой спросил квартальный. – Самой девятнадцать, дочери три, отца нет… А? Как же это устроилось?
– Цену сбиваете? – ляпнул я наобум.
Все обернулись ко мне.
– Что-что, ваше сиятельство? – опасливо переспросил экзекутор.
– Вы составляете список, как я понимаю. Имущество движимое, недвижимое, живой товар. Зачем вы её мучите своими вопросами? Они к делу нейдут.
Я говорил как бы снизу и сбоку, чуть-чуть скрючив шею, и слышал, что голос звучит по-другому, более сдавленно и скрипуче…
Нашлось оружие! Это больше не был прямой рыцарский меч. Скорее – кривой кинжал, извилистый и зазубренный… Или серп.
– Это наша обязанность, ваше сиятельство, – стал почти оправдываться экзекутор, – крепостных дворовых прописать с именами и прозвищами, и детей их обоего пола, примерно как, стало быть, в ревизской сказке, а цену дворовым мы не пишем… Если, ваше сиятельство, вы недовольны, то можно подать апелляцию…
Я не слушал. Только что я нащупал решение, которое больше двух месяцев мне не давалось. Это решение предстояло осмыслить, освоить его, насладиться им, подобрать новые инструменты, новую амуницию…
Но эфир шёл, остановить или замедлить сцену было нельзя, поэтому вслед за глобальной задачей я должен был решить мелкую – гороскоп на сегодня: «Кажется, будто вы покорились ударам судьбы. Но, может быть, вы всех водите за нос…» Как бы мне провести эту парочку за нос? – подумал я… И вдруг в памяти всплыл прощальный совет Онуфрича.
– Если вопросов к Авдотье у вас больше нет, милостивые государи, мы ненадолго оставим вас. Все бумаги в вашем распоряжении.
* * *
По коридору мы прокатились на женскую половину. Я отправил Дуняшу к Ольге с просьбой, чтобы та приняла меня в своей комнате.
Вместо этого Оля вышла в сиреневую гостиную. Это была менее выигрышная мизансцена, но я не стал упираться. Оглянулся – не могут ли нас увидеть из коридора. Скомандовал:
– Оленька, принеси мне алмазную гусеницу.
– Что?
– Папенькино ожерелье.
Ольга подняла брови, но спорить не стала: ушла – и через полминуты вернулась с футляром.
Я открыл крышку. Гусеница мигнула зелёными огоньками. Я поднял её двумя пальцами. Гусеница была лёгкая, ласковая на ощупь, как будто льнула к руке.
Не думая, чтó я делаю, я поднёс её близко-близко к лицу… к губам, к носу…
