прислушиваясь к тому, что мне нашёптывала моя новая, незнакомая, только что открывшаяся природа. Я теперь, может быть, скупой рыцарь? Или гном в пещере, или ещё какое-то сказочное чудовище? А может, – пришла хулиганская мысль, – может, лизнуть эту гусеницу? Укусить? Или хотя бы понюхать?.. Я стряхнул ожерелье обратно в футляр, защёлкнул и спрятал у себя в кресле, под боком.
– Память о папеньке, – скрипнул я, пробуя новый голос. – Не хочу отдавать в чужие руки…
– А всё остальное пусть пропадает? Всё, что…
– Ты, моя милая, – оборвал я, – так со мною не разговаривай! Сядь.
Села!
– Алёша? – проговорила Оленька, раскрыв глазищи. – Я тебя не узнаю…
– Вздор, вздор, вздор! Бабьи бредни.
Взял её за руки, стиснул: ласково, больно.
– Верь мне во всём…
И, как назло, в эту важную для меня секунду на пороге гостиной возник Ферапонт и, обращаясь к люстре, провозгласил:
– Димитрий Васильевич Черменёв к их сиятельству!
Я подумал: зараза, опять какой-нибудь кредитор… И только через мгновение сообразил, что «Димитрий Васильевич» – это Митенька.
Очень плохо, подумал я. Очень опасно. Сразу вспомнилось, как я пытался вырвать портфель – отсюда в двух метрах, за углом этой гостиной. Какие были резиновые неумолимые пальцы. Как я грохнулся, а он меня удержал…
Нет, – решил я. Мне нужно встретить его не здесь, а на своей территории. И – один на один.
– Ферапонт. Выпроводи господ из моего кабинета. Пусть продолжают свою ревизию где угодно, но только не там. Присмотри, чтобы не оставили беспорядка в бумагах. Немедленно доложи.
– Слушаю-с. А с Димитрий Васильичем как прикажете?..
– Он в прихожей?
– Так точно-с.
– Пусть ждёт. Как выгонишь этих, меня в кабинет, оставляешь на три… нет, на четыре минуты – и только потом зовёшь Митьку. Всё понял? Митьке – ждать. Этих – вон. В кабинет я один – на четыре минуты. Иди!
Я сообразил, что до сих пор сжимаю Ольгины руки. Посмотрел в прозрачные кристаллические глаза. Ничего не понятно.
– И ты иди к себе.
По очереди, обстоятельно, по-хозяйски поцеловал обе её руки и выпустил. Она встала. У дверей на свою половину не выдержала, оглянулась. Кабы это была незнакомая девушка, я назвал бы её вид довольно спокойным: изучив Ольгу, я видел, что она совершенно ошеломлена. Подмигнул ей.
7
Негодяи не сделали то, о чём я просил. Расхристанные тетради валялись и на столе, и на онуфричевой конторке, и на полу.
Я заметил, что у меня дрожат руки. Но не от страха…
Нет, врать не буду: от страха тоже. И от возбуждения. У меня внутри пенилось то, что открылось час назад, меньше, сорок минут назад, моя новая мощь.
«Кажется, будто вы покорились ударам судьбы. Но, может быть, вы всех водите за нос?» Вот он, Митенька, настоящий удар судьбы. А не те два ничтожества. Хочет Оленьку, думал я, хочет занять моё место. А ведь я чувствовал, что он слишком легко исчез тогда, в январе: пук-к – и нету. Ну ничего. С Целмсом справился – с тобой справлюсь подавно.
Я огляделся, выкатился на середину. Моё счастливое место, моя арена.
Сжал подлокотники: коляска – тоже моё оружие. Танк. Достоинство инвалида, увечья, страдания…
Почти не меняя позы и не гримасничая, я, как пианист, который пробует клавиши, быстро перебрал несколько новых возможностей, странных, резких, опасных: левый глаз чуть прикрыл, веко слегка приспустил – а правый, наоборот, выкатил, сделал пронзительным. Представил, что правая щека твёрдая, даже бугристая, а левая расслабленная, безвольная… Правильно, асимметрия! Раньше я был чересчур симметричный. Теперь дрейфую к чудовищу.
Дрейфуй, не дрейфь, ваше сиятельство, развеселился я. «Кажется, будто вы покорились ударам судьбы…» Вытащил из кармана платок, расправил, снова сложил, обдумывая мелькнувшую мысль… Тут, видимо, кончились истребованные четыре минуты – и, кланяясь и расшаркиваясь, вошёл Артур.
Я невольно упёрся взглядом в его густые сплошные чёрные волосы. Неприятно, излишне густые, жирные. Как парик.
– Ваше сиятельство, – произнёс он на опоре, глубоким поставленным голосом от диафрагмы, – умоляю вас, выслушайте меня. Я знаю, вы удалили меня из дома, когда… когда появилась Варвара. Полная ваша воля-с, и я никогда не посмел бы вас потревожить, но… Вари здесь больше нет, а этот дом и всё ваше имение очень скоро будет продано с молотка…
– У вас обширные сведения, – прошипел я, пронзительно глядя одним глазом и чуть-чуть прикрывая другой.
– Я вижу, ваши дела в беспорядке…
Ах вот зачем не убрали тетради! Для этой реплики.
– Мне тяжело думать, – продолжал Артур-Митенька трогательно, убедительно, – тяжело думать о том, что семейству, которое облагодетельствовало меня, грозит долговая яма, суд, нищета. Я вас прошу, умоляю, позвольте мне прекратить это!
А в самом деле, как я могу ему не позволить? С одной стороны – всё плохое: тюрьма, нищета и т. д. С другой стороны – спаситель на белом коне. Выбора нет. Это если по логике…
– Граф Кирилл Ильич остался должен мне больше сорока тысяч рублей. Я двадцать лет работал без платы. Граф оставил мне векселя. Под эти векселя я смогу занять достаточно денег, чтобы задобрить должников первой очереди и отложить торги…
Я не вслушивался. Это было неважно, все эти «векселя», «заложены-перезаложены», «выкуплю»… Не много я в этом во всём понимал, а бабульки, которые смотрят Первый канал, ещё меньше. Я слышал – и они слышали добрый, серьёзный, отлично поставленный голос, видели кучу папок, разбросанных по полу, и всем делалось ясно: только что был кирдык – но этот хорошо одетый умный благородный сеньор всё исправит.
У меня не было ни одного логического аргумента. За четыре минуты, пока я был в кабинете один, я представил себе финал сцены – но как теперь выйти на этот финал, не имел ни малейшего представления. Что сказать? – лихорадочно думал я. Как хотя бы потянуть время?
– Ми-тень-ка, – произнёс я медленно и задумчиво, как бы смакуя. – Мит-тень-ка…
Он заткнулся. Уставился на меня. Подождал, будет ли продолжение. Продолжения не было.
Артур недаром считался «умным актёром». Эту внезапную для себя паузу он использовал, чтобы удвоить ставки:
– Ваше сиятельство, искренне говорю: я сочувствую вам. И глубоко, от всего сердца сочувствую графине Анне Игнатьевне. Но одна мысль о графине Ольге Кирилловне… Невыносимо представить, что Ольгу Кирилловну силой заставят покинуть дом, где она родилась, скитаться по съёмным квартирам… Вы знаете её душу. Она не переживёт…
Дело плохо, подумал я. Он говорит о любви, причём давней, возвышенной, безнадёжной любви простолюдина к принцессе (неважно, что он дворянин: звучит именно так). Это зубодробительно. За такую любовь простят
