— Пойдем еще туда, там красивая скала.
Они прошли мимо одиноко спящего хутора. Силья знала дорогу. Они обогнули сад, взобрались вверх по крутой скале, при этом поддерживать друг друга было естественно, вышли к кузнице и от нее пересекли пастбище у дома — пока за кустарниками не открылось их взору неширокое озеро, тут скала резко обрывалась к берегу. Отсюда можно было почти дотянуться рукой до верхушек елей, растущих у воды. В противоположный берег врезался узкий заливчик, и со дна его как раз всходило солнце. В этом-то пейзаже колдовство природы и объединило их — две игрушки судьбы. Место было известно девушке, сюда она и привела любимого своего этим ранним утром, когда жизнь, которую она вела до сих пор, бесповоротно ушла в прошлое, как бы все ни сложилось потом.
Было облегчением сознавать, что здесь полный покой; никто даже случайно не мог прийти сюда в такое время. Лишь солнце, поднимаясь, видело все. Молодой мужчина и эта девушка — молодая женщина — теперь уже знали, что случится тут с ними. Не было ни сомнения, ни страха, ничего — кроме свершившегося чуда соединения двух жизней в одну.
Им никогда не дано будет узнать, видел ли кто-нибудь из Раухалы или Рантоо, как они возвращались вдвоем. Рантооская барышня Лаура, которая действительно видела их, обладала слишком гордым характером, чтобы рассказать об этом кому бы то ни было.
Однако же, когда утром стало совсем светло, обычно такая чистая и домашняя атмосфера в Рантоо словно бы как-то замутилась. Даже профессор как-то сник, сам старик объяснял это тем, что отвык бодрствовать за полночь, да еще прикладываться к браге, и оттого долго не мог уснуть. Во время завтрака в тот самый момент, когда Силья принесла что-то из кухни и подавала на стол, барышня Лаура рассказывала небрежно-медлительно, что молодой господин Армас — именно эти слова произнесла барышня — уезжает сегодня дневным пароходом. Блюдо в руках Сильи чуть дрогнуло, но столь незаметно, что никто не смог бы утверждать это. Возможно, шаги Сильи, когда она возвращалась в кухню, были чуть быстрее, чем обычно, торопливее, что ли, но дверь стукнула громче, чем всегда, и из кухни ничего слышно не было.
Это-то и явилось, пожалуй, самым примечательным, что из кухни не доносилось ни звука, в то время как нужно было прислуживать за столом. И когда из столовой послышался звон колокольчика, Силья, как во сне, пошла туда с пустыми руками, хотя то был сигнал подавать на стол очередное блюдо.
— Неужто и ты не отоспалась после танцев, как и я? — поинтересовался профессор.
— Ничего удивительного, ведь часа в четыре только вернулась, — услышала Силья голос барышни Лауры, отвечавшей отцу.
— Да-а, не будь это первым балом Сильи, я бы выразился покруче, ну да ладно, — сказал профессор.
На это барышня Лаура ничего не ответила — разве что молчанием, которое было красноречивым.
Силья ясно ощутила, что ее жизнь в доме Рантоо никогда уже не будет такой, как была до сих пор. Даже останься она тут, жизнь не станет прежней нив каком смысле. А сейчас чем скорее она сможет выйти из столовой и оказаться в одиночестве, тем лучше. Во время мытья посуды после завтрака ей это удалось.
Тогда оказалось возможным наряду с работой погрузиться и во внутреннее созерцание, которое как бы обволакивало всю ее, так что она ничего не ведала и не чувствовала, просто существовала, и только. Казалось, откуда-то со стороны кто-то нашептывает: с тобой, девчонка-бедолага, случилось именно то, что там, в обыденной жизни, случается со многими другими, о чем ты сама слыхала не раз; совершенно то же самое случалось с теми другими — и затем мужчина исчезал. Также исчезнет и этот, он не хочет больше видеть тебя, может быть, и боится… Последствия, Божья воля, — каковы они? Беда, беда, словно кричал некий голос рядом в перестуке ложек. Он кричал и кричал — и другое, такое будничное: сколько нужно ждать, чтобы знать наверняка… Все ее девичье существо, то, каким оно было до сих пор, как бы окаменело, и она стояла ошеломленная, опираясь на стол для мойки посуды, а перестук ложек пробуждал и высвечивал вспышками в сознании все новое и новое… Армас, Армас, где ты? Приди на помощь, чтобы не погибла я в этой копоти.
Но ведь Армас сказал этим людям, что он сегодня уедет, уже через два часа он будет ехать куда-то — куда? — об этом у Сильи не было никаких сведений, ей и в голову не приходило спрашивать о таких вещах. Как же он мог не сказать Силье о своем отъезде тогда, там, на покрытой мхом каменистой постели?
И тут она увидела его, он приближался к Рантоо и уже, пройдя ворота, вступил во двор. Конечно, не мог же он войти в дом через дверь кухни, он шел к парадной двери. Его красивый профиль мелькнул за окном кухни. Он выглядел бледнее обычного, на нем была дорожная шапка и костюм был другой. Лицо его было не таким веселым, но все таким же чистым, как и раньше.
Господа приняли его в большой гостиной. Из прохода между гостиной и кухней Силья могла разобрать, о чем говорили, даже не особенно прислушиваясь. Вечером пришло письмо, как раз когда он танцевал с девушками, что мать его тяжело заболела. Он вынужден уехать. Пароход будет через час.
— Как думаешь, вернешься еще сюда? — спросил профессор.
— Там видно будет, как оно все повернется.
Затем, распрощавшись со всеми в гостиной, он словно бы вспомнил еще что-то. Было слышно, как он сказал: «Да-а, надо же мне и с Сильей попрощаться», — и уже он шел в кухню.
Он успел увидеть влажный, горящий взгляд и знакомую, милую фигурку, которая шмыгнула за кухонную дверь и устремилась в погреб. Мужчина поспешно вернулся в гостиную, говоря, что девушки не видно, может, Лаура передаст ей его привет. Лаура странно улыбалась, она была совсем близко, но смотрела мимо него и ничего не ответила.
Вот так сей молодой господин покинул Рантоо, и после этого о нем не было слышно до следующего лета, когда и о многих других господах услышали те же невеселые новости. Барышня Лаура — на основании того, что она видела под утро из своего окна, — считала сообщение о болезни матери выдумкой: просто этот мужчина хочет уехать. Но позже, услыхав, что через три недели после отъезда Армаса из Рантоо его мать действительно умерла, Лаура устыдилась своих подозрений, хотя никому о них не говорила.
А Силья — та, что осталась носить все случившееся в ту ночь в душе и теле своем, — упустила свое счастье, убежав тогда в погреб. Тот явившийся прощаться, отбывающий джентльмен был далекой тенью того любимого ею юноши, с которым она гуляла в вечерних сумерках среди цветущих кукушкиных слезок и в конце концов стала близка в розоватом свете зари на моховой постели. Когда Силья услыхала доносившийся из гостиной его голос, у нее инстинктивно возник страх. Душа ее в смятении, как бы спасая все обретенные ценности, обращалась в бегство от каждого приближающегося. Вся эта вилла, явившаяся было для нее домом ее далеких мечтаний, а в этих сокровенных вещах чем-то большим, сделалась теперь словно бы обыкновенным грубым домом, где хозяин ругается, хозяйка зевает, а деревенские парни и мужики спят со служанками. Этот показался даже еще хуже — потому что он был сперва таким хорошим. Силья чувствовала, что ей надо скорее выйти из дому, здесь она с каждым мигом чувствовала себя все хуже, потому что с каждым мигом усиливалась и ширилась новая жизнь ее души. Невозможно было подавить это, ибо тогда загнанное вглубь прорвалось бы наружу в крике. Силья чувствовала, что не может совладать даже с глазами. Когда господа отправлялись провожать отъезжающего, барышня Лаура заглянула в кухню и увидела там Силью, служанку. Силья не смогла сдержаться и посмотрела на барышню в упор. В этом коротеньком взгляде была просьба о помощи и поддержке, но в то же время и презрение. У Лауры вырвалось невольное: «Оох!» — и ее взгляд в свою очередь выразил, с одной стороны, восхищенное, почти завистливое изумление, но и одновременно глубокую неприязнь. Так две молодые и сугубо чувствительные женские души познакомились в тот миг окончательно и незабываемо.
К счастью, София пришла как раз тогда, когда Силья осталась во всей вилле одна. София была такой же спокойной и доброжелательной, как и всегда. И она принялась по-свойски подзуживать Силью тем, что сама заметила ночью во время танцев. Она с пониманием следила за выражением глаз девушки и действовала как обычно. Но она не на шутку изумилась и прекратила свои подначки, узнав, что молодой господин именно в сей момент всходит на борт судна. Только то и сказала Силья, не упомянув о болезни его матери, хотя и слыхала про это. Она догадалась о ходе мыслей Софии и, как бы немного наслаждаясь этим, позволила себе показать, что на душе у нее тяжело. Во всяком случае сочувствие Софии было на стороне Сильи.
Силья едва сдерживалась, чтобы не заплакать, прося Софию подменить ее этим вечером, ей, мол, непременно надо сходить в соседнюю деревню, у нее дело к портнихе и кое-что еще… София даже слишком поспешно согласилась: «Иди, иди, девчушечка, будь там хоть до завтра, уж я тут похлопочу, мне не привыкать, — иди себе…»
