Служба в алтаре набрала ход, и атмосфера в церкви установилась. Какой-то явно не местный молодой господин рассматривает с мужской стороны, из бокового прохода собравшихся в церкви. Прямо перед ним — женщины, он видит их всех в профиль, а они с разным выражением лица следят за действиями пастора и отвечают ему словами литургии… Он разглядывает собравшихся женщин, и для этого ему не требуется вертеть головой и привлекать чье-то внимание, и разглядываемые этого не замечают, но одну он сразу увидел во время хорала и почувствовал в душе любовный трепет… Предвиденная случайность… У девушки на голове — простой белый летний платок, завязанный узлом на затылке так, что концы его свисают на плечи. Из-под края платка видны на лбу и висках уже знакомо поблескивающие коричневые локоны, черты лица чисты и нежны, розоватый ротик и изгиб верхней губы производят впечатление почти детскости.
И вот девушка склоняется в покаянии — «всю жизнь свою во грехе прожив», — гулко и торжественно несется из алтаря… Видны склоненные плети и головы, грубые, жесткие, с трудом сгибающиеся фигуры, люди, которые, вновь выпрямляясь, являют все те же оцепенелые, с застывшим выражением лица, какие были и до покаянного поклона… Но глаза одного мужчины глядят на женскую половину, на одну девушку там, и мужчине кажется, что это девичье лицо сделалось по сравнению с тем, каким оно было до раскаяния, чище, и, очистившись от грехов, оно стало еще более красивым… «И воплотившийся от Духа Святого и Марии Девы…»
На светлое настроение юноши влияет атмосфера залитой солнцем церкви; торжественный ритм слов, мелодии органа и повторы «аминь» — все это поддерживает в его сознании образ, в котором его чуткое восприятие не находит недостатков. Все взгляды, брошенные ими друг другу до сих пор в будничной обстановке, да еще та безмолвная, нежная игра рук — все это теперь здесь, с ним, как воспоминание о ценнейшем жизненном достижении, о лишь однажды выступившей из драгоценного цветка капле меда, таящегося за этими ресницами, в тайниках души.
Так, будто жемчужины из щедрых рук самой всеобъемлющей жизни, падают жизненные мгновения юного чистосердечного мужчины, падают на дно души, оставаясь навечно драгоценными, и позднее, когда-нибудь потом, ими хорошо будет втайне любоваться тому, кто сберег их чистоту. Но хранить чистоту можно по-разному, как и запачкать; одним и тем же способом можно однажды сохранить чистоту, а в другой раз осквернить.
Такова выстроенная и посещаемая людьми церковь утром солнечного летнего воскресенья. К вечеру благолепие первой половины дня угасает, как и само воскресенье. Наступит свежая ночь, когда ходят иными тропинками.
Силья и Армас — их лето впереди.
Профессор пил воду только из родника, за нею специально ходили туда, так он хотел, — он говорил, что это его небольшое суеверие, которое он позволяет себе лишь из уважения к верованиям далеких предков, от мира которых он отчужден многолетней научной работой. И еще он объяснял, что для души девушек-служанок это великолепное лекарство — пойти, окончив вечерние работы, с ведром в руке по исконной красивой дорожке через березняк. Они могли оставаться там и подольше, лишь бы приносили воду домой до полуночи — если им хочется, могут посидеть у родника и, сплетая венок, погадать о будущем, в одиночестве или со своим дорогим.
Довелось освоить ту тропинку и Силье — для начала София лишь коротко объяснила, в какой она стороне. Из Раухалы было видно, когда шли к роднику — сперва по шоссе, затем окольной дорогой до деревянного мостика, под которым, слегка пенясь, бежал ручей. Там-то Силья и задержалась в первый же раз — она уже слышала от профессора о подоплеке этого хождения за водой. Ниже моста по течению был каменистый порог, где вода даже слегка бурлила, над ним росли кусты, бесчисленные ветки которых сплетались, как и высокие стебли камыша. Это привлекло внимание девушки, и она пробралась сквозь податливые заросли, которые затем внезапно сменились маленькой полянкой с руинами старой мельницы. Полянка была закрыта со всех сторон, отсюда не было видно ничего, кроме вновь начинающегося густого кустарника ниже по течению, и не было ничего слышно, кроме журчания воды в бесчисленных широких и узеньких рукавах ручья. А к одному из рукавов Сильи прицепился паучок, а на другом появилось что-то белое, но и то и другое было будто некие секретные знаки… Помечтав вволю в этом удивительном месте, она поднялась, чтобы продолжить путь к роднику, и решила заглядывать сюда в будущих походах за водой.
Она и заглядывала, а однажды, на неделе, после воскресного посещения церкви, спрятала пустое ведро в кустах у дороги. Ведро все-таки было видно, и некто, заметивший немного ранее, что девушка шла сюда с этим ведром в руке, взял ведро, перепрятал его получше и остановился на миг, весь настороже. Своей доли внимания требовал, казалось, и приближающийся вечер: перед глазами пылали пышные цветы спиреи, и их густой аромат смешивался с запахом мхов, порождая впечатление, незнакомое юноше доселе. И если долго слушать бурление воды на пороге, то постепенно начинает казаться, что за ним бесконечное число звуков природы, которые откуда-то издалека добавляли свои подголоски к этой главной партии.
Возможно, в чаще веток остался какой-то, почти угадываемый след там, где это прекрасное дитя человеческое пробиралось вперед. Глаза, искавшие ее, уверенно вели пришельца по этому следу… И вот она сидит — платье проще, чем недавно в церкви, но зато она близко, как начало летней ночи. Юноша подкрадывается к ней сзади, и возможно, одиноко сидящая слышит какое-то потрескивание, но не оборачивается. Сердце пылко бьется. Оно выдает пришельца, который уже и сам подал знак о своем прибытии. В глазах юноши — когда глаза девушки наконец встретились с ними — озорной блеск, какой бывает у мальчишек. Этот взгляд и черты лица — их Силья видала уже и раньше, однажды летом в прошлые годы.
Теперь она вспомнила это. Воспоминание возникло, словно приятно одурманивающий бесплотный удар, который нанесла летняя ночь. Потом вспомнил ион — когда они наконец заговорили.
— Нет, но — а как же вода? — и время? — неужели уже полночь?
Полночь была уже близка.
Щедрая рука жизни уронила каждому из них по нескольку прекрасных жемчужин на сохранение.
Они вместе пошли к роднику, в конце пути спустились тропинкой среди берез по скользкому склону. По обе стороны дорожки возвышались над травой на длинных стеблях нежно-белые соцветия, каких Силья никогда раньше не видела. Ее почти пугала эта тропинка, соцветия были словно вызваны колдовством, как же она прежде не замечала их? «Они расцвели только что — по одному для каждого из нас — и сейчас расцветают где-то еще».
Девушка нагнулась, чтобы рассмотреть получше, но не сорвала. Юноша прыгнул с тропинки подальше, принес оттуда один цветок и, поднеся его к лицу девушки, смотрел на него. Нежный запах ночной фиалки подходил выражению лица девушки, которое теперь, после первых в ее жизни поцелуев, сияло совершенно особой милой уверенностью. Девушка взяла красивый белый цветок из рук юноши и держала его возле своей груди, как на старинной картине.
Было уже за полночь, когда Силья в одиночестве раздевалась в маленькой чистой светелке, где кроме нее никто не ночевал. И опять она подошла к окну и посмотрела в сторону березового мыса, как тогда, в первый свой вечер здесь, когда шаги профессора затихли на верхнем этаже, а она, Силья, впервые осталась в этом доме в своем великом одиночестве. Не клонило ее в сон и теперь, но глаза, глядевшие сейчас сквозь оконное стекло в ночь, поблескивали иначе, чем тогда. Не глядели они в некую неопределенность, и мысли не возвращались к прежней их с отцом избе и тогдашнему ночному гребцу. И взгляд и мысли устремлялись туда, где остался ее милый — Армас[15]. И ничего другого для нее сейчас не существовало. Не было ей дела до того, как там спит профессор на верхнем этаже; барышня Лаура была самым малозначительным для нее человеком из знакомых. Нет — они все исчезли, она одна жила в светлой летней ночи, и еще был друг, тот, что там, — ее немного тянуло к нему. Немного, ибо она знала, что скоро опять встретится с ним. «Он там, в том доме, там, в комнате, и я принадлежу ему».
Лежа уже в постели, она продолжала предаваться смелым мыслям, которые теперь были более пылкими. Она коснулась губами своего предплечья и как бы ощутила снова недавние поцелуи… Инстинкты осторожно руководили воображением, как бы ощупью искавшим отдохновения от этого накала в прежнем опыте. При воспоминании о некоторых эпизодах все существо девушки отталкивало их от себя — Оскари Тонттила — и то посещение его дома — танцы — и еще что-то, от чего мысли усердно старались улизнуть, а оно все время угрожало приблизиться… Теперь мысли убежали к белому изящному соцветию, которое она положила рядом с собой на подушку. Оно было нежнее, чем какой бы то ни было цветок в тех садах, которые доводилось видеть Силье, и ни один запах в мире не мог сравниться с его запахом.
