Во взгляде серых глаз Жадаева я заметил какое-то несогласие с моими распоряжениями.
– Разрешите доложить, ваше благородие, что ежели мы днем отправимся по сено, то наша затея будет видна, и за нами поплетутся все. Совсем другое, ежели мы выступим с вечера, а к рассвету вернемся. Когда такие маневры мы совершим в несколько ночей, то мы сможем сделать себе запас почти на месяц.
Унтер-офицер был прав, и мне, признаться, сделалось неловко, что мое приказание было основано на неправильных соображениях. Не было никаких сомнений, что днем за нами последовали бы со всей Эрзерумской долины целые ватаги искателей сена, мы в лучшем случае смогли бы вывести его всего лишь один раз.
Лишь только спустились сумерки, команда конюхов и коноводов под командой подпоручика Кузнецова при полусотне лошадей отправилась на добычу. Для отвода глаз подпоручик пошел не напрямки, а через мост по шоссе, и только не доходя села Гяз свернул круто вправо на Палантекен.
Перед рассветом я услышал конный топот и говор проходящих под окном людей. Для меня сделалось ясным, что это были мои пулеметчики, вернувшиеся с гор. Через несколько минут я был во дворе.
Охота за сеном оказалась больше чем удачной. На каждом коне висело по два тюка прекрасного ароматного сена, а кроме того, было привезено и несколько пудов ячменя. Подобные сенные походы были совершены и в следующую, и в третью ночь, и только на четвертые сутки наш план был раскрыт. Со всех окружающих сел в сторону хуторов Палантекена потянулись вереницы конных команд.
– Пусть берут, если что найдут, а мы с месяц можем и в ус не дуть, – говорил мне без улыбки, но с тоном нескрываемого удовольствия унтер-офицер Жадаев.
* * *Безвозвратное время уходило вперед. Прошла Масленица без блинов. В маленькой полковой церкви, устроенной в одном небольшом домике,[192] роты поочередно говели.
Любил я под вечер пройтись по шоссе в сторону Эрзерума. В этих прогулках мой взор привлекали снеговые верхи Палантекена. Меня влекло к ним: недавняя боевая слава на них родного полка, но иногда хотелось заглянуть из-за них, где шли пути на родину, на дорогой Кавказ.
– Сколько ты ни веселись, ни притворяйся жизнерадостным, а сердце твое часто хочет сыграть марш «Тоска по родине», – вспомнил я слова, как-то раз сказанные подпоручиком Кондахчиани.
Нередко с минарета стоявшей у шоссе мечети доносилась однообразная мелодия муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.
– Завыл опять, старый хрыч, – послышались грубые голоса солдат, занимавшихся вблизи дороги уборкой и чисткой лошадей. Непонятна восточная песня русскому человеку. Ее монотонность, отсутствие в ней музыкальной образности создают в непонимающем человеке впечатление какой-то ноющей тоски. Но приучив ухо к восточным мотивам, схватив их музыкальный стиль, постепенно приходишь к заключению, что песня востока полна глубокой чувствительности и большого душевного размаха.
В один из последних дней моего пребывания в Илидже, под вечер, после прогулки, я зашел в мечеть. Она оказалась пустой, и только впереди под восточным сводом стоял мулла и молился. Лично он мне был знаком, так как старик жил вблизи меня, и мы не раз обменивались визитами. Наша дружба сделалась еще искреннее, когда мной раза два были посланы ему в подарок чай, сахар и галеты. Сейчас он стоял в молитвенной позе, не обратив на меня никакого внимания.
О чем молился этот старик, вознося к небесам костлявые руки? Какую молитву произносили его шепчущие уста? В религиозном чувстве, в мистицизме и укладе духовной жизни – он был далек от нас всех. Но мне казалось, что все люди в несчастии делаются похожими друг на друга. В эти минуты они не лишены одинаковых воззрений и одинаковой чувствительности.
Мне казалось, что сейчас где-нибудь на Руси православный священник, а в Польше католический ксендз и здесь передо мной этот мулла – молились каждый по-своему, но все совершенно одинаково.
Может быть, этот старик так же, как и все, взывал к Богу о мире всего мира… о плававших, путешествовавших, страждущих и плененных… А может быть, самой сильной молитвой старика была молитва об избавлении страны от нашествия иноплеменников?
Выйдя из мечети и перейдя шоссе, я вошел во двор пулеметной команды. В углу двора, у забора, я узнал фигуру своего денщика Сотникова. Он держал в руках гильзу от шрапнельного снаряда и многозначительно рассматривал ее со всех сторон.
– Что ты затеваешь, Сотников? – спросил я.
– Да вот, думаю, ваше благородие, просить нашего слесаря Комисаренко спилить донышко у этой гильзы, и тогда получится труба, – ответил мне денщик.
– А на кой шут тебе труба?
– На самовар, ваше благородие.
– А откуда у тебя взялся самовар?
– Турецкий, ваше благородие. Дурные замуровали его в стену и думали, что дело в шляпе. Забыли, что кубинский глаз и через кирпич видит, – со смехом ответил Сотников.
– Я не понимаю, Сотников, какой у турок может быть самовар?
– Да самовар наш, русский, я его уже вычистил, и на нем хорошо видны наши русские орлы. Без сумления, лавашники забрали его где-нибудь под Сарыкамышем. Наверное, понравилась штучка какому-нибудь Майдан-паше, ну, он возьми и моргни глазом своему вестовому Абдулке. Абдулка не дурак, поскорее самовар в себе в обоз. Лукавый этот Абдулка. Свое видит хорошо, а чужое еще лучше. Только татарчук не умеет прятать хороших вещей. Я сразу без труда в подвале увидел, что в стене заложено что-то важное.
После ужина Сотников торжественно внес ко мне в комнату кипящий самовар.
– Ты прав, Сотников, самовар-то действительно наш, русский, – заметил я, рассматривая фабричное клеймо.
– Так точно, ваше благородие. На войне так. Сегодня ваше, завтра наше. Покупаешь ахом, а продаешь махом, – говорил со знанием собственного достоинства Сотников, наливая для заварки кипяток из самовара в чайник.
Сменившие нас и елизаветпольцев впереди линии Аш-Кала – Епикей полки первой бригады продолжили преследование отступавших турок. Движение бакинцев и дербентцев сопровождалось арьергардными боями противника, которым у Мамахатуна, находящегося в 90 верстах западнее Эрзерума, было оказано очень серьезное сопротивление. После нескольких часов боя Мамахатун был взят, а полки заняли оборонительную линию вдоль берегов слияния двух рек: Карасу и Тузла-чай. Положение, занимаемое бакинцами и дербентцами относительно фронта 1-го Кавказского корпуса, представляло большую дугу, выдвинутую вершиной верст на сорок вперед на запад. На вопрос, какие обстоятельства руководили нашим командованием для занятия Мамахатуна, я не берусь ответить. Как пришлось слышать, инициатива взятия этого небольшого городка принадлежала бакинцам и дербентцам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
